Отплывали 12 апреля. Вместе с Велисарием возвращалась треть ромейской армии и его родня: Антонина, Феодосий, Фотий, Ильдигер. На прощанье Лис выстроил бойцов, остающихся в Африке, и сказал тепло:

–  Воины! Друзья! Поздравляю вас и себя с великой победой. Пало владычество вандалов в Ливии, длившееся девяносто лет. Побережье наше! Будем расширять владения к югу, но потом, как решит Цезарь Август Юстиниан. А пока задача - удержать уже завоёванное, подавляя смуту, собирать налоги и готовиться к предстоящим походам - на Сицилию и, возможно, саму Италию. Помните одно: все мы воины Священной Римской империи и должны в едином порыве возвратить ей былое благополучие. Карфаген - это лишь начало. Продолжение воспоследует. Так попросим же у Господа нашего Иисуса Христа, чтобы дал нам силы побеждать врагов так же быстро и относительно легко. Слава Риму! Слава Юстиниану!

–  Vivat! Vivat!
– грянули воины.

Корабли отчалили от Кофона. Море было синее, безмятежное, доброе. Карфаген растворялся в дымке утреннего тумана. Чайки суетились над мачтами, истово кричали, словно удивлялись, что ромеи уходят восвояси, не обосновавшись надолго. Велисарий думал: «Возвращусь ли сюда ещё? Честно говоря, не хотелось бы. Надо двигаться дальше, завоёвывать для империи новые пространства. Африка - пройдённый этап. То, что не доделано мною, пусть доделают остальные». Лис не знал, что спустя два года обстоятельства заставят его вновь появиться в этой гавани.

Но, в отличие от него, Гелимер твёрдо знал: он домой больше не вернётся. Не увидит Мегару и Старый город, не уснёт в своей кровати в Палатии, не пройдётся по парку, не половит рыбу в своём пруду, не услышит шума болельщиков на ристаниях в цирке Карфагена… Никогда! Это страшное слово «никогда» - и отчаяние, связанное с ним, ибо «никогда» сродни смерти: человек не в силах победить смерть, умерев, больше не воскреснет, не соприкоснётся с реальным миром, с близкими, родными - никогда, никогда! Глядя на полоску уходящего берега, бывший предводитель вандалов не скрывал горьких слез. Плакал, несмотря на боль из-за не прошедшей ещё глазной хвори. И шептал вспухшими губами: «Родина, прощай. Братья мои, прощайте. Мой народ, извини меня, не сумевшего победить врагов. Я бездарно начал своё правление и бесславно его закончил. Значит, на роду так написано. Понесу мой крест дальше. И молиться стану за мою бедную страну».

В доме Велисария был переполох: в Золотом Роге корабли императорского флота, возвратившиеся из Африки! Значит, надо ждать хозяйку с хозяином, Феодосия и Фотия, зятя Ильдигера! Срочно всё прибрать, вычистить, помыть. Суетился Кифа, командуя остальными слугами, Македония тоже хлопотала, одевая четырёхлетнюю Янку в новую шёлковую тунику, приговаривая при этом:

–  Папенька и маменька прибыли, надо не ударить в грязь лицом и предстать пред ними во всей красе.

Девочка серьёзно спросила:

–  Маменька не будут ругаться за разбитую мною чашку?

–  Да не будут, пожалуй: чашек в доме много.

–  Может, ей не скажем?

–  Я-то не скажу, ну а ты - как хочешь.

Иоаннина горестно тряхнула светлыми кудряшками, и её глаза, светло-голубые, как у самого Лиса, сделались печальны:

–  Мне сказать положено. Потому как родителей обманывать - это грех.

Тридцатитрёхлетняя Македония утешающе погладила воспитанницу по щёчке:

–  Ты обманывать и не станешь: просто промолчишь.

–  Да, а если хватятся? И начнут искать? Выйдет много хуже.

–  Ну, тогда скажи. Мать родная - и за чашку-то не прибьёт.

–  Не прибьёт, наверное.
– Откровенно призналась: - Маменьку боюсь много больше, чем папеньку. Он хоть и суровый на вид, а гораздо добрее.

У служанки вырвалось:

–  О, ещё бы! Твоего отца нельзя не любить!…

Девочка взглянула на женщину:

–  Ты его тоже любишь?

Та мгновенно опустила глаза:

–  Ну, а как иначе? Он же мне хозяин, я ему должна подчиняться…

–  Подчиняться - одно, а любить - другое. Я вон маменьке тоже подчиняюсь, а не люблю.

Македония ахнула:

–  То есть как - не любишь? Что ты говоришь?

–  Нет, люблю, конечно, ибо Богом завещано почитать родителей. Но отца люблю много-много сильней.

–  Вот ещё придумала! Ты мала ещё этак рассуждать.

–  Может, и мала. Я не рассуждаю, я чувствую.

Первым делом Велисарий, сошедший на берег, поскакал во дворец на приём к императору. Проезжая мимо строящегося собора Святой Софии, поразился его величию - хоть и купола ещё не было, но колонны и стены высились уже в полный рост, намечая контуры будущего шедевра. И вообще происшедшие за год изменения в городе - заново отстроенные или восстановленные после «Ники» дома - сразу же бросались в глаза: чистотой побелки, свежестью, гармонией. В этом ощущалась весна - и не столько в климатическом, сколько в философском, метафорическом смысле. Обернувшись, Лис обратился к Ильдигеру, ехавшему следом: