Звон пуль по стали и стеклам заставил меня лечь на пол, чтобы не получить кусок свинца в свой героический зад. Я, лежа на полу, рукой давил на педаль газа, а дрезина, не смотря на обстрел, набирала скорость. Она все дальше и дальше уходила и уходила от огня русских, пока не выскочила из зоны прицельной стрельбы.

Группа моих бойцов осталась на этой станции для прикрытия дрезины. Я не знал тогда, что кроме радиста Густава Манца на дрезину больше никто не успел запрыгнуть. Он все же успел тогда связаться с основной группой капитана Крамера и передать открытым текстом об успешном начале нашей операции. После сеанса связи он тут же получил в голову пулю из русского крупнокалиберного пулемета. Его кровь и мозги мгновенно разлетелись по всей кабине, забрызгав мне лицо и остатки стекол.

До столкновения с русским эшелоном оставались считанные минуты. Дрезина, постукивая на стыках рельс, все дальше и дальше уносилась на север. А вслед за ней неслись проклятия взбешенных большевиков. В столь короткое время «Иваны» уже ничего не могли сделать. Воинский эшелон летел в сторону фронта, а я словно японский камикадзе, снаряженный тротилом — навстречу этому эшелону.

Я знал, что мои минуты уже сочтены, но в моей душе не было никакого страха. Я знал, что погибаю, и моя смерть станет показателем доблести и героизма настоящего немецкого солдата. Всматриваясь в кромешную темноту, я вновь и вновь возвращался в своей памяти к лучшим дням своей жизни.

Я вспоминал маму, вспоминал Габриелу и верил в то, что Родина и фюрер назовут меня настоящим героем. Я еще не знал тогда, что уже через два года мое отечество забудет обо мне и моем подвиге и все, что было связано с этой войной для немецкого народа, станет временем национального позора и полного разочарования в идеалах нацизма. В те последние минуты я абсолютно не сожалел о прожитом и сделанном. Я верил в незыблемые идеалы фюрера и верил в силу своего арийского духа.

Я вглядывался в темноту ночи и всем сердцем чувствовал приближение своего конца. В такие минуты человек всегда вспоминает свое прошлое, и вся его жизнь проносится перед глазами с огромной скоростью и, откладываясь в памяти, только кадрами счастливых времен.

Из мрака ночи вдруг вырвались три огонька, которые приближались ко мне, не оставляя никаких шансов на выживание. Я знал, знал, что через несколько минут я умру. Но тогда в порыве выполняемого долга, я не испытывал никой горечи и никакого сожаления о прожитом. Я видел приближение состава и уже в своей руке сжимал шнур, который был привязан к чеке гранаты, примотанной к массе взрывчатки. После того как я дерну за этот шнур, всего четыре секунды должны были остаться до столкновения с поездом. Всего четыре секунды могли стать для меня спасением, но я все же решился использовать этот шанс, идя навстречу своей смерти.

Огни идущего навстречу паровоза разрывали весеннюю темень и приближались ко мне с желанием раздавить и растоптать мой немецкий дух. Когда свет фар паровоза стал просто невыносим, я дернул за шнур и в сумраке ночи увидел, как сработал капсюль взрывного устройства. Огонек, вырвавшийся из огнепроводной трубки, возвестил о начале моего конца, и конца для меня этой страшной войны.

Первое, что я увидел после своей смерти, это была соломенная крыша какого-то сарая и очень красивое лицо молоденькой девушки, укутанное в белый платок. Её голубые глаза смотрели на меня с невероятным сочувствием и нежностью. Я тогда абсолютно не помнил, сколько я пробыл без сознания и где я нахожусь. Все, что всплывало в памяти, это страшная красная вспышка после которой наступил полный черный провал. Лицо девушки точно также всплывало передо мной в минуты возвращения с того света, но каждый раз очнувшись, я вновь и вновь уходил. Сколько продолжалась борьба моего организма за жизнь, я не помнил, но однажды я уже навсегда открыл свои глаза и уже больше не проваливался в черную яму небытия.

Неизвестная девчонка, склонившись надо мной, прикладывала к моей ране на груди какие-то компрессы. Одна моя нога была перебинтована и к ней была привязана странная доска, не дающая даже согнуть её в колене. Когда я окончательно пришел в себя, мне страшно захотелось есть и первое, что я сказал этой девчонке после столь долгого молчания, это было:

— Essen, ich bin sehr will zu essen! (Кушать, я очень хочу кушать), — сказал я воспаленными и потрескавшимися губами.

Девушка улыбнулась, и тонкая струйка теплого сладковатого молока оросила мои губы. В ту минуту я с жадностью стал глотать молоко, стараясь насытить свой истощенный организм этой живительной и целебной влагой, которая с каждой минутой возвращала меня к жизни. Я глотал, глотал и глотал то, что подавала мне эта девчонка, и когда моих сил больше не было, я впервые заснул с блаженной тяжестью в своем желудке.

Её визиты ко мне были довольно частыми и носили систематический характер. Первое, что я тогда обнаружил, придя в себя, это полное отсутствие моей униформы. На белые русские кальсоны и такую же русскую рубашку были натянуты ватные штаны и теплая солдатская телогрейка, снятая, по всей видимости, с покойного «Ивана». Рваная рана на моей груди постепенно заживала и затягивалась свежей тоненькой розовой кожей. Все тело было разбито, и любое движение пронизывала острая боль. Нога также болела, но, прикрученная к ней доска, фиксировала её, создавая определенную жесткость.

Когда я более или менее смог вращать головой, я увидел, что нахожусь в старинном бревенчатом сарае. Подо мной лежала огромная охапка соломы, покрытая старым ватным одеялом. Три раза в день девушка приносила мне молоко и небольшие кусочки вареного картофеля. Со дня на день я все больше и больше набирался настоящих сил, и с помощью палки научился подниматься и слегка передвигаться по этому сараю, рассматривая через щели окружающую местность. К моему удивлению, снега уже не было. Сколько я пролежал здесь, я не мог понять, как не мог понять и то, как я оказался в этом сарае. Я не понимал, не понимал всего происходящего, потому что точно знал, что должен был погибнуть. В один из дней, когда мне стало заметно лучше, я спросил эту девчонку: