кожа на барабане. Ни одной слабины, ни одного хлопка парусины. Значит, опасаться за

судьбу палатки не было основания. Сколько ветер ни свирепствуй, она выдержит.

Журавлев еще долго издевался над ветром, словно над живым и понимающим

существом. Он называл его то безногим [197] уродом, то шумливой бабой, то

безмозглым дураком и продолжал смеяться. Я уже месяц не слышал от него ни смеха,

ни песен и теперь был очень доволен, что ветер — этот «безногий урод», «умница» и

«ушкуйник» — так развеселил моего товарища.

Ветер выл, бешено гнал тучи снежной пыли, свистел по-разбойничьи, а нам,

защищенным от расходившейся стихии только тонкой парусиновой стенкой, было

хорошо и весело. Мы еще долго не спали, пока усталость не взяла своего и метель не

убаюкала нас своей бесконечной песней.

Утром вьюга продолжалась с еще большей силой. Она была низовой — без

снегопада. Вверху, сквозь вихри поднятого снега, иногда голубело безоблачное небо и

виднелся огромный красный шар солнца. А внизу был настоящий ад. Ветер несся с

северо-востока. Повидимому, здесь преобладают ветры этого румба. Северо-восточная

сторона столбика на астрономическом пункте за 18 лет выбелена и отполирована ими,

точно хорошим краснодеревщиком.

Еле справляясь с ветром и несущейся снежной пылью, мы набрали камней и на

высоком бугре выложили большой гурий. Это будет примета, которую всегда можно

легко найти.

К полудню метель ослабела. Видимость улучшилась. Мы забрались в палатку и

разожгли примус, собираясь поесть и двинуться в обратный путь. Но не успели еще

растопить снег, как снова пришлось вылезать наружу.

Сначала послышался гул, покрывший и вой ветра и шум рядом стоящего примуса,

словно поблизости с грохотом проходили сотни танков. Потом раздался далекий,

приглушенный взрыв, за ним второй, третий... Не понимая, что случилось, мы

потушили примус и выскочили из палатки.

Гудело море. Мы выбежали на берег и остановились в изумлении. Насколько

можно было рассмотреть в стихающей низовой метели, весь прибрежный лед ожил.

Старые торосы вздыхали, шевелились и раскачивались. На наших глазах некоторые из

них с шумом развалились. Потом раздался новый взрыв. Ровная полукилометровая

площадка льда между двух прибрежных гряд торосов лопнула. На месте трещины

показался свежий излом льда. Невероятная сила, давящая с моря, выжимала метровый

лед и со скрипом и шипением толкала целые поля на прибрежный припай. Кромка

надвигающегося льда обламывалась, упиралась в льдины, уже вытолкнутые наверх,

волочила их, ставила на ребро, кружила, переворачивала и громоздила друг на друга.

Местами поставленные на ребро льдины высились, точно стены двух-, трехэтажных

домов. Потом они рушились [198] и рассыпались на десятки кусков, словно это было

хрупкое стекло, а не метровый лед.

Движение льдов не соответствовало направлению ветра. Ветер несся с северо-

востока, а лед двигался прямо с востока. Никаких признаков открытой воды не было

видно. Основная сила, приведшая в движение льды, таилась где-то далеко в море. Весь

прибрежный лед сплошным монолитом двигался на запад и только в непосредственной

близости к берегу, препятствующему напору, шло торошение.

Около двух часов мы наблюдали эту картину. Мы видели, как то справа, то слева

образуются и растут торосы. Некоторые из них достигли высоты 10—12 метров. На

наших глазах они слились в одну сплошную гряду. Словно крепостная стена с боевыми

башнями и бойницами вытянулась вдоль берега и, казалось, остановила напор льдов.

Только время от времени отдельные льдины скатывались с гребня да раздавался скрип и

шипение, говорившие о том, что ледяные поля в море все еще не успокоились.

Метель снова начала усиливаться и не давала нам возможности видеть, что

происходит вдали от берега. Но и то, что мы наблюдали, было поистине грандиозно.

Вряд ли такую мощь торошения можно наблюдать в открытом море, где нет берега и не