собой морозы, полагающиеся в ноябре на 80-м градусе северной широты.

* * *

Сегодняшнее «улучшение» погоды заметно подняло наше настроение. Ветер

постепенно переходит к востоку и усиливается с каждым часом. Разноголосо шумит

мрак, свистят незримые крылья бури, с бешеной скоростью переносятся целые тучи

снежной пыли. Все вокруг напоминает бушующее море: Наш домик время от времени

вздрагивает, как корабль под ударами волн.

На тринадцатичасовые наблюдения мы выходим вдвоем с Ходовым. Та же

картина, что и утром. Только свита на этот раз другая. Кроме Варнака, нас

сопровождает и Полюс. С полдюжины других собак то появляются у ног, то исчезают в

снежном вихре. Метель намела сугроб вровень с проволочной загородкой собачника.

Псы воспользовались этим, выбрались на свободу и, несмотря на метель, чувствуют

себя счастливыми.

Мы довольны кутерьмой на улице, так как по окончании ее ждем ясной, сухой

погоды и усиления морозов. Общее настроение не меняется даже после того, как в

конце дня буря валит столбы-треноги между ветряком, домиком и магнитной будкой,

обрывает провода и, наконец, срывает антенну. Только у Журавлева портится

настроение. Лазая в метели, он недосчитывает на вешалах одной медвежьей шкуры.

Для него это чувствительный удар. Охотник неоднократно ныряет в бушующую

темноту и каждый раз после безрезультатных поисков возвращается в домик мрачнее

полярной ночи.

— Ну и сторонка, чтоб ее леший взял! — ворчит он. — Что сумеешь добыть, и то

норовит взять обратно. Тьма кромешная! Просто ужас берет!

До ужаса, конечно, далеко. Просто жаль шкуры. Метель может совершенно

завалить ее сугробом. Собаки не побрезгуют объесть лапы и нос. В том и другом случае

шкура потеряет ценность. Зная, что наш товарищ не успокоится, мы, вооружившись

магниевыми факелами, все выходим на улицу и после отчаянной, почти часовой борьбы

с метелью находим злополучную шкуру. Ветер унес ее метров на шестьдесят и уже

наполовину засыпал снегом. К Журавлеву сразу возвращается прежнее добродушие.

[123]

Общее настроение восстанавливается.

Поздно вечером, когда Ходов заканчивает передачу последней метеосводки, мы

слушаем радиоконцерт, принятый на комнатную антенну, разыгрываем очередные

партии в домино. Доносящийся с улицы шум метели часто заглушает музыку, зато

кости домино громко стучат по столу. Вдруг все мы, как по команде, превращаемся в

слух. За стенками домика вдруг воцаряется тишина. Она подкралась так незаметно, что

мы даже не уловили момента ее наступления. У всех на лицах один вопрос: что

случилось?

Я подхожу к барометру. Давление падает. Казалось бы, что шторм должен

усилиться. Однако, вопреки барометру, на улице тихо. Минут пять до нас не доносится

ни одного звука. Неожиданно наступившая тишина давит. Когда опять раздается свист

ветра, кто-то из товарищей облегченно вздыхает. Но через десять минут — снова

тишина. Еще шквал — и опять тишина. Это говорит о том, что метель выдыхается.

Все мы высыпаем на улицу. Еще раз налетает шквал. Ветер точно вздыхает —

глубоко и устало. И, наконец, все затихает. Воздух еле колеблется. Почти полный

штиль. Тишина и спокойствие воцаряются вокруг нашей базы. Жестокая двухсуточная

метель кончилась. Только темнота остается прежней. Но и в ней, повидимому, скоро

будет просвет. Об этом свидетельствует усилившийся мороз.

Возвращаемся в домик. Я завожу будильник. В 6 часов 45 минут он подаст свой

голос и откроет новый день. Этот день должен быть звездным.

Улыбка Арктики

«Весь день горели яркие звезды...» Так однажды вечером я начал очередную

запись в дневнике. Начал и остановился. Перечитал фразу. Она звучала так же

необычно, как если бы кто-нибудь сказал: всю ночь светило яркое солнце.

Только необычность страны, в которой мы находились, позволяла говорить о

звездах, мерцающих днем. Это отвечало действительности. И если сейчас я мог

написать о полуденных звездах, то через полгода, не отступая от истины, напишу:

«солнце светило всю ночь». Мы находились в Арктике. Она перевертывает привычные

понятия, раскрывает необычные картины.