В дороге он был весь устремлен вперед и напряжен, точно стальная пружина. Это

почему-то пробуждало в нем чувства, не проявлявшиеся в нормальной обстановке. На

базе он, как правило, был совершенно равнодушен к мощным проявлениям полярной

природы. Другое дело в пути. Здесь надо было бороться с разгулом стихии. Здесь она

была настоящим врагом — мощным, жестоким и упорным. И эту силу Журавлев

чувствовал в походах, оценивал и нередко восхищался ею. Иногда, прислушиваясь к

вою ветра, он кричал мне:

— Вот лешой! Ну и свистит! Силища-то какая! — неподдельный восторг

слышался в его голосе.

Или в жгучий мороз он бросал свою упряжку, подбегал ко мне, обнажал руку и,

сжав кулак, говорил:

— Смотри, как белеют суставы. Не успеешь спичку зажечь и прикурить, а они уже

побелели! Вот здорово!

Самым приятным для него ответом на это было следующее: я молча вынимал

трубку, набивал ее табаком, зажигал спичку, и мои суставы тоже успевали побелеть.

Тогда он восхищенно говорил:

— Вот видишь! Это не Крым! Не дома на печке! Смотри в оба!

И ему нравилось смотреть в оба.

Часто его старинные поморские песни — о море, о ветре, о волнах, об одиноком

моряке «и ожидающей морячке — слышались над льдами. Ветер подхватывал их и

уносил в бесконечные просторы.

Чем напряженнее складывалась обстановка, тем собраннее и вместе с тем

оживленнее становились мы. Оба мы умели ценить борьбу и крепко верили друг в

друга. В самые тяжелые минуты были уверены в одном: «Выйдем!» И выходили. Это

придавало нам гордости. Шутка, смех и песня были обычны в такие минуты. И наше

настроение не было искусственным. Просто так проявлялась радость жизни и

убеждение, что человек сильнее слепой стихии.

Совместные поездки были для нас почти праздником. Я невольно любовался

своим спутником, а он, чувствуя это, вкладывал в нашу общую работу все свои силы,

способности и опыт.

Ему давно хотелось, как он говорил, «промахнуть» мимо мыса Серпа и Молота.

Приходилось сдерживать его пыл, пока на североземельском складе не накопилось

достаточно запасов. [149]

Теперь, зная, что начатая нами поездка приведет к новым, неизвестным берегам и

сулит много приключений, он был оживлен, пел и шутил. Я всегда старался находить

ответы на эти шутки и умел поддерживать его боевое настроение. Но теперь вынужден

был для этого делать над собой усилия. Мой товарищ еще не знал о постигшем его

несчастье. И мне предстояло сообщить ему об этом.

...Случилось это еще в январе. Однажды вечером я заметил, что обычно

спокойный Вася Ходов вышел из радиорубки чем-то сильно встревоженный. Он шагнул

было ко мне, но резко повернулся, надел полушубок и вышел из домика. Я вышел на

улицу. Несколько собак, вынырнув из мрака, бросились ко мне ласкаться. Радиста не

было видно. На мой окрик Вася не ответил. Решив, что он хочет побыть один, я

вернулся к работе. Но встревоженное лицо юноши стояло перед глазами. Что-то

случилось. Я снова решил пойти и разыскать Ходова, но в дверях столкнулся с ним.

— Вася! Что случилось? — тихо спросил я.

Вместо ответа он указал на жилую комнату и еще тише осведомился:

— Спит?

Я утвердительно кивнул головой. Ходов провел меня в радиорубку, вытащил из

папки листок бумаги и, подавая его, с тревогой проговорил:

— Что делать?

Я прочитал:

«Северная Земля Журавлеву

Шурик и Валя безнадежно больны.

Мария».

Закружились мысли: «Телеграмма от жены... Маленький Шурик — совсем

ребенок... Пятнадцатилетняя Валя — дочь Сергея, светловолосая, голубоглазая

девочка... Оба больны... Как крепко обнимала девочка отца при прощании. С какой

любовью он смотрел в наполненные слезами глаза дочери... Но что значит безнадежно

больны? Откуда мать знает, что безнадежно? Разве может она терять надежду? Что

заставило ее так написать? Повидимому, смерть, только смерть! Мать не скажет