телеграмму, но для Журавлева не было ни слова. Два или три раза состоялся короткий

случайный разговор с якутскими и дальневосточными станциями. Они приняли наши

метеосводки, но для нас передач, естественно, не имели.

Телеграмма жены Журавлева продолжала лежать в моем столе.

На следующее утро после получения телеграммы Журавлев, сев за завтрак на свое

обычное место рядом со мной, рассказывал свой сон. Он видел во сне свою дочку. Она

была в розовом платье, собиралась в школу и просила купить ей новые валенки... Ходов

быстро встал из-за стола и выбежал на кухню... С тех пор редко проходил день, чтобы

Журавлев не делился с нами воспоминаниями о своих детях, чаще всего о Вале.

Подавляя душевную боль, я внимательно слушал его рассказы. Перед глазами

стояла светловолосая, голубоглазая стройная девочка, оставшаяся на молу в

Архангельске. По рассказам отца я знал все мелочи ее маленькой жизни; мне казалось,

что я полюбил ее не меньше отца. Как я хотел, чтобы дети остались жить! Иногда я

думал, что не выдержу этого испытания в крикну Сергею: «Замолчи! Вали нет!» Но

брал себя в руки и снова слушал. Я не мог допустить, чтобы горе или ожидание его на

неопределенное время захлестнуло наш маленький коллектив в полярную ночь. Дети

для Журавлева оставались живыми. [152]

Наконец связь восстановилась. Все были счастливы тем, что теперь можно ждать

известий от семей. И вот Вася передал мне новую телеграмму от жены Журавлева. Она

была послана на следующий день после первой, но из-за отсутствия связи все это время

пролежала на Земле Франца-Иосифа. В телеграмме было только два слова:

«Дети умерли»...

Я объявил Журавлеву о предстоящем походе и решил сообщить ему тяжелую

весть в пути. Мне казалось, что ему будет легче пережить горе вдали от базы, наедине

со мной. А главное, думалось, что тяжести похода не дадут ему сосредоточиться на

своем горе, а физическое утомление скорее притупит душевную боль.

...Первую ночь мы провели на льду, в 40 километрах от базы. Утром меня

разбудил мороз. Было еще рано. Я выбрался из палатки, чтобы провести наблюдения.

Термометр показал 32° ниже нуля. Небо было ясным. Стоял штиль. На северо-востоке

виднелся мыс Серпа и Молота. Вершина горы четко рисовалась на зеленоватом

небосводе. Только ее подошву скрывала подозрительная белая полоса. Чтобы получше

рассмотреть ее, вооружился биноклем. Вдруг резкий порыв ветра ударил мне в глаза.

Он кипятком ожег лицо, вырвал несколько искр из трубки, взвизгнул, точно испытав

удовольствие от своей проказы, и стих. На ледяной равнине кое-где закрутились

маленькие снежные вихри, но и они скоро исчезли. Минут двадцать стояла полная

тишина.

Я услышал, как проснувшийся Сергей разжег примус. Несколько собак,

поднявшись с належанных мест, покрутились на одном месте и легли спиной к северо-

востоку. Там местами опять закрутилась поземка. Вскоре выросло несколько снежных

вихрей. Очередной шквал ветра заставил меня отвернуть лицо. В воздух взметнулся

снег. Точно в испуге, вокруг лагеря засуетились сухие, как песок, снежные кристаллы.

Шквалы ветра налетали все чаще и чаще. Мыс Серпа и Молота выше и выше

занавешивала белая мгла. Начинался снежный шторм. Он должен был ударить нам

прямо в лоб...

Вернувшись в палатку, я рассказал Журавлеву о постигшем его несчастье... Кто

любит детей, тот поймет его горе, а кто знает настоящую дружбу, почувствует мою боль

за товарища...

Ветер усиливался. Его свист уже переходил в сплошной печальный вой. В другое

время я бы не снялся с бивуака. Сейчас же надо было итти. Я вылез из палатки, быстро

заложил обе упряжки и закрепил на санях груз. Оставалось снять палатку и свернуть

постели. [153]

Журавлев неподвижно сидел над примусом. По суровому лицу охотника одна за

другой катились слезы. Широкие плечи сгорбились, словно придавленные горем.

Казалось, не позови его, он так здесь и останется.

— Пойдем, Сергей!

— Как пойдем? Куда?—очнувшись, переопросил Журавлев.