чтобы они не попали «в тропики». Здесь кожа моментально свернется, сделается

ломкой и негодной для носки. Чтобы высушить одни рукавицы, надо потратить час-

полтора времени, примерно пол-литра керосина и очень много терпения.

При умеренном морозе (20—25°) и безветрии примус дает ощутимое тепло в

палатке. Тогда можно сидеть в ней без рукавиц и капюшона и даже без верхней одежды,

которую можно для просушки развесить над примусом под матицей палатки.

Когда надо было экономить керосин и не представлялось возможности просушить

одежду, примус особенно благодетельную роль играл по утрам. Отсыревшие рукавицы

и капюшон за ночь смерзались в комок. Надеть их в таком виде было невозможно. Во

время приготовления завтрака они оттаивали и надевались, впрочем сейчас же снова

замерзали, но уже приняв нужную форму. Требовать большего было нельзя.

Журавлев делал все, что нужно. Держался следа моей упряжки, подгонял своих

собак, подхватывал сани, когда они [157] готовы были перевернуться, вытаскивал их из

убродного снега. Но все это он делал автоматически. Не было видно энергии, живости и

задора, обычных для него в другое время. К концу дневного перехода он выглядел

совсем разбитым, молча валился на постель и тут же засыпал. Я кормил собак, готовил

пищу и будил его самого, чтобы накормить.

Мне было понятно состояние товарища, хотелось вдохнуть в него жизнь, вернуть

прежние упорство и энергию. В палатке, когда он не спал, я всячески пытался отвлечь

его от дум и заставить чем-нибудь заняться. В этот день, просушивая свою одежду, я

подвинул Журавлеву его малицу. Он понял и молча занялся своей одеждой.

На следующий день, 11 марта, с утра и до вечера держался сильный мороз с

туманом. В середине перехода мы вынуждены были раскинуть палатку, чтобы

вскипятить чай и хоть немного обогреться кипятком.

Берег почти все время шел на северо-восток, несмотря на мое сильное желание,

чтобы он повернул на северо-запад или хотя бы на север. Туман временами редел. К

западу от своего пути мы видели три куполообразные пологие вершины, кажется,

покрытые льдом. Определить, соединены ли они в один большой остров, или это

отдельные острова, вытянутые вдоль нашего берега, из-за плохой видимости было

невозможно. Можно было только предполагать, что наш путь ведет в глубь узкого,

длинного залива.

Уже перед концом 24-километрового перехода из тумана, километрах в пяти-

шести, вновь показался купол. Все пространство между нами и этим куполом,

насколько представлялась возможность рассмотреть, было забито многочисленными

айсбергами.

Эти грандиозные ледяные кристаллы все больше и больше стали досаждать нам.

Последние 6 километров мы шли то по узенькой полоске, отделявшей обрывистый

известняковый берег от выстроившихся вдоль него айсбергов, то коридорами между

айсбергами, то, наконец, взбираясь на некоторые из них. Встречались айсберги с

совершенно ровной, плоской поверхностью, поднимавшейся над морскими льдами

всего лишь на 3—4 метра. На них можно было без особого труда подняться по

снежным забоям. По одному такому айсбергу мы прошли 1 200 метров и благополучно

спустились на морской лед. Однако это было редкостью. Преобладали ледяные махины,

хотя и с плоской вершиной, но с прямыми, отвесными стенками, высотой в 12, 16 и

даже 20 метров. На такие не заберешься. Здесь наш путь извивался по узким

коридорам, точно по уличкам беспорядочного средневекового городка. Сани чаще и

чаще погружались в сугробы рыхлого снега. Вытаскивать их [158] оттуда становилось

все труднее. Не чувствуя мороза, мы обливались потом и готовы были сбросить

верхнюю одежду. Но надобность в этом неожиданно отпала. Обстоятельства настолько

резко изменились, что поставили нас втупик.

Мыс, к которому мы пробрались между айсбергами, в действительности оказался

небольшим островком, отделенным от берега языком ледника, лежащего на суше.

Выйдя сюда, мы невольно остановились. Берег неожиданно повернул на юго-юго-

восток. Туман сильно сгустился. Рассмотреть что-либо к северу было невозможно.