многолетний лед, ведущий к мысу Серпа и Молота. Дорога благодаря пронесшимся

метелям и сильным морозам была прекрасной. Перемолотый и утрамбованный ветром

снег смерзся в такую плотную массу, что на его поверхности было очень трудно

заметить след тяжело груженных саней. Собаки, тоже поседевшие от инея, бежали

быстро. Не надо было ни помогать им, ни понукать. Сани скользили легко, и у нас не

было нужды соскакивать даже при подъемах на встречавшиеся иногда снежные бугры.

Нам оставалось только сидеть на санях, следить за курсом, посасывать трубки да еще

отогревать пальцы, успевшие закоченеть при раскуривании трубок.

Когда мороз забирался под меха, мы, чтобы согреться, бежали рядом с собаками.

Но они, почувствовав облегчение [139] груза, пускались вскачь, и мы, не выдержав

состязания, вновь прыгали на сани.

Впереди темнел северный сектор неба. На нем горели звезды и плыла полная

луна... Обернувшись назад, мы видели яркую зарю. На северной стороне лившийся

лунный свет освещал льды. Они поблескивали и казались значительно светлее

небосвода, расстилавшегося над ними. На юге льды были окрашены в

густофиолетовый, почти черный цвет, хотя небо там горело яркокрасной зарей. В

прошлый рейс мы ездили при полной темноте, когда нельзя было разглядеть под ногами

белый снег, а теперь перед нами лежал черный снег под относительно светлым небом.

Картина была необычной даже для нас.

Мы нередко оглядывались назад. На фиолетово-черном снежном фоне мы могли

видеть необычный след своего маленького каравана. Тянулся он на несколько

километров в виде сплошной, резко очерченной полосы белесовато-серого тумана,

четко выделявшегося на темном фоне. Температура воздуха в это время приближалась к

— 40°. Капельки влаги, выделяемой при дыхании разгоряченными собаками, тут же

замерзали и превращались в густое облачко, висевшее над упряжками. При нашей

остановке оно не двигалось, но как только мы направлялись вперед, начинало

вытягиваться и образовывать след в виде узкой туманной полосы. В воздухе — ни

малейшего колебания. Туманная линия не рассеивалась, не поднималась и не оседала.

На высоте 2—3 метров за нами тянулся длиннейший непрерывный шлейф. Он

напоминал облако оседающей пыли над большаком, поднятой стадом в знойную

засушливую пору. Только когда позади нас потухла заря и исчезла фиолетово-черная

расцветка снежных полей, когда они вновь заблестели под лунным светом, мы

перестали видеть свой шлейф сколько-нибудь далеко.

Вечером в 43 километрах от базы остановились на отдых. Каждой собаке

вырезали в твердом снегу лунку, и наши помощники, поужинав пеммиканом,

устроились на ночь.

В палатке в этот вечер было холоднее обычного. Намерзнувшись за рабочий день,

мы долго не могли согреться. Стыли ноги; сдвинешь с головы надоевший капюшон,

сейчас же начинают зябнуть уши. Примус яростно шипел, но теплее от него не

становилось.

Разогрели консервы, поели и всячески старались растянуть чаепитие, чтобы

наслаждаться ощущением тепла. В палатке было тесно. Из-за холода мы не снимали

совиков, а эти меховые балахоны делали нас объемистыми. Кристаллизовавшиеся пары

от горячего чая и влаги от нашего дыхания серебристым слоем уже покрывали

внутреннюю сторону палатки. [140]

Свеча сгорала медленно. Температуры ее пламени едва хватало на то, чтобы

растопить охлажденный стеарин только вокруг фитиля. Поэтому, по мере сгорания

фитиля, основание пламени медленно погружалось вниз, а края свечи по-окружности

оставались нерастопившимися и образовывали тускло просвечивающийся цилиндр.

Колеблющийся от наших движений язычок огня лизал верхние края цилиндра,

растапливал их. Стеарин стекал с края цилиндра в сторону пламени и не образовывал,

как обычно, подтеков снаружи свечи. По мере углубления пламени свет постепенно

уменьшался, и внутренность палатки погружалась в сумерки. Тогда мы снимали