– Не может быть! Это какой-то абсурд...
– сказал Мольх уже чуть тише.

– И таких показаний уже больше семидесяти!
– громко сказал Бартольд.
– Показания примерно одинаковые, разница лишь в незначительных деталях. А теперь давай повернём дело следующим образом. Допустим, просто допустим, что все свои данные ты привёл верно. Ты - действительно граф Панкурт Мольх, сыскарь его величества короля Ровида...

Бартольд встал со стула, обошёл комнату, заложив руки за спину, тщательно вымеряя каждый шаг. Подошёл сзади Мольха и снова стал говорить:

– Значит, подданный короля Ровида покушался на жизнь княжича, покалечил охрану, дебоширил, подвергал жизнь людей опасности. Как ты думаешь, во что это всё выльется? Это скандал, отмена предстояшей свадьбы, расторжение всех договоров, а то и война! И всё из-за чего? Правильно, из-за сыскаря короля Гардарии! Ты представляешь, что вообще будет?

Мольх молчал. Голова болела, лицо горело. Всё тело ломило, ссадины, синяки и отдавленные в кресле места ныли, зудили и причиняли неудобство.

– Ты одним ударом не только Кадроша чуть не убил. Ты одним ударом мог убить весь престиж Гардарии! Если ты, конечно, действительно Панкурт Мольх, чему нет ни одного доказательства, кроме твоих слов.

– Так пошлите запрос в Гардарию! Всё выяснится!
– с надеждой произнёс сыскарь.

– Допустим, пошлём. И что?
– парировал Бартольд.
– Что дальше? Отпустить мы тебя всё равно не отпустим. Ты совершил тягчайшее по нашим законам преступление. Самое выгодное для тебя - признать себя шпионом и выдать своих сообщников.

– Но это ложь!

– Пусть даже и ложь. Нам всё равно. Хорошие и добрые отношения между Гардарией и Верузией для нас важнее, чем какой-то граф. Ты ставишь не на ту лошадь. Если ты любишь своего короля и своё королевство, твой долг пойти нам навстречу! Зачем омрачать свадьбу дочери короля и княжича Блоднека?
– резко сменил тон второй кромник, как-то смущённо потерев переносицу, словно пряча глаза.

– Оговора от меня не будет!
– решительно сказал Мольх.

– Значит, ты действительно шпион и вредитель, а никакой не сыскарь, - отметил Бартольд. Затем обратился к другому дознавателю: - Теперь наш неблагоразумный друг полностью и целиком ваш. Нам пора поднажать.

– Да с такими друзьями только гроб себе мастерить!
– огрызнулся допрашиваемый.

Бордул хищно улыбнулся.

"Съездил отведать местных вин и женщин" - сыскарь изо всех сил старался не подавать виду, но внутри, в области живота образовался студень.

***

Избиение с периодическими воплями "Даешь показания, хасийский выкормыш?! Кровь по капле высосем!" продолжалось несколько часов. Количеству ударов давно уже был потерян счёт. Сначала кромник бил Мольха в живот, по рукам, по ногам, а когда тот упал после очередной серии ударов, проклиная Бордула на чём свет стоит, отказался встать, тот велел громилам пристегнуть его за шею к цепи, свисающей с потолка, чтобы пленник просто висел на ней, если не будет стоять на ногах.

Мольх изредка огрызался на своего мучителя потоком брани, преисполненный злобой к истязателю, и от собственной беспомощности. Он был скован одной цепью по рукам и ногам. Единственное, чем Панкурт был в состоянии помочь себе, это предельно сильно стискивать зубы при каждом ударе, делать предельно глубокий вдох и напрягать живот.

Периодически Бордул отлучался в соседнюю комнату, откуда раздавались крики истязаемых. Один раз до Мольха долетел неприятный звук ломающейся кости и нечеловеческий вопль, перешедший в жалобный стон. Всё это деморализовало его и подвергало в уныние. А самое обидное, не было возможности выполнить поручение Ровида. Сыскарь понял, что живым его отсюда и не выпустят, но всё же решил держаться до последнего.

Периодически в помещение приходил Бартольд и спрашивал "Ну что, признался?". "Куда там. Себе же жизнь усложняет, душегуб!" - отвечал Бордул и продолжал избиение сыскаря.

Рассыпаясь в оскорблениях, мучитель снова и снова набрасывался на Мольха с ударами. По лицу и голове кулаками старался не бить, опасаясь, что жертва примет не товарный вид. По лицу хлестал ладонями, а в другие части тела бил кулаками. Глаза его налились кровью, как у бешеного быка, изо рта клубилась пена. Он задыхался от ненависти к истязаемому и собственного бессилия вырвать показания у этого упрямца. Приговаривая "Становись на путь праведный, душегуб!", он порой бил Мольха в грудь и живот с таким остервенением, будто готов был расшибиться об него сам.

В ушах и голове сыскаря стоял сильный шум и звон. Глаза почти ничего не видели, слезились резали и жгли, как от дыма. Тело превратилось в один большой очаг боли, сам он чувствовал себя, как при горячке. Наконец, сделав очередную передышку, Кромник спросил уже еле стоящего на ногах Мольха:

– Долго ты меня ещё будешь мучить, выродок? Подпишешь признание?!

– Нет...
– ответил Мольх, чем вызывал новый поток отборной ругани и ударов. Говорить связно от бешенства кромник уже не мог, а выдавал нечто похожее на дикое рычание и лай без слов. Мольх много раз терял равновесие, его ноги подкашивались, и он повисал на ошейнике. Тогда Бордул давал приказ громилам поднять его и поставить на ноги. И избиения продолжались.