– Ну что, теперь будешь давать показания?
– спросил Кромник в очередной раз.

Мольх, с трудом поднял голову, набрал в рот слюны и плюнул в раскрасневшееся лицо Бордула со словами:

– Вот тебе мои показания, деревенщина!

Бордул потерял контроль и ударил его с размаху по скуле. Рот Мольха наполнился чем-то солёным. Затем, совершенно озверев, тот подбежал к громиле, отобрал у него дубинку, и начал остервенело обхаживать ей плечи сыскаря, стараясь попасть в одно и то же место. Панкурт стиснул зубы, что есть мочи и старался не проронить ни звука, хотя ему это удавалось с огромным трудом.

Душу Мольха охватило гнетущее состояние обречённости. Его сознание слабело, временами словно бы обволакиваемое туманом. Сердце наполнялось горечью, обречённость, как ядовитая гадюка, вползала вовнутрь. Потроха горели, как будто его заставили съесть ведро горячих углей. Ему казалось, что его разум болтается на тоненькой ниточке. И этой ниточкой была его любовь ко многим людям, которые, увы, ничем не могли ему сейчас помочь. У него было два пути: первый - говорить любой вздор, который ему прикажут, оговорить всех, на кого укажут пальцем. Тогда он заслужит лёгкую смерть, и, маловероятно, но казнь будет заменена каторгой, с которой его никогда не выпустят. И был второй путь - стоически перетерпеть все мучения, но не опорочить своё имя. Но в этом случае его будут мучить ещё очень долго, и просто так умереть не дадут.

Был, правда, и третий путь - самоубийство. Но нет никакой возможности его осуществить, находясь под неусыпным контролем истязателей. Кроме того, это путь труса и косвенное подтверждение всех выдвинутых обвинений, а на это граф пойти не мог. "Нет, - подумал он, - муки вечными не будут, когда-нибудь они прекратятся. Или смерть прекратит их, или палачи в итоге выдохнутся окончательно".

– Повторяй за мной!
– вырвался из тумана крик Бордула, - Я - шпион и лазутчик!

– Ты - изувер и живодёр, деревенский идиот, - еле-еле перебирая губами, произнёс Мольх.

– Ах, так?! Всё равно признание вытрясу!

Умаявшись, бросив дубинку на пол, откуда её подобрал слегка удивлённый стражник, Бордул плюхнулся на стул, залпом осушив остатки пива из кувшина, тяжело дыша. Процарапав злобным взглядом качающегося на слабых ногах Мольха, он подошёл к одной из боковых дверей, скрывшись в ней. Через короткое время вышел и оставил её открытой. Подойдя к Мольху, грубо взял его за подбородок, встретившись с ним глазами.

– Слушай, курвин сын, что тут происходит!

Теперь он слышал, как детский голос молил палача:

– Господин, я не вредитель, я бежал за коровой, направившейся к замку!

Затем слышался скрип поворачиваемого колеса и ор, перекрывающий детский крик:

– Говори, выродок, как замышлял пакостить князю! Может, ты его ещё и убить задумал?!

– Мама! Папа! Спасите меня!

Но ни мама, ни папа, разумеется, мольбы о помощи не слышали. Вполне возможно, что они были где-то рядом, где из них так же выбивали признание. Новое скрежетание колеса и детский визг. Затем опять рёв палача и невразумительные ответы жертвы.

– Ну? Хоть что-то уяснил? Признаёшься в покушении на княжича?
– Бордул захлопнул дверь, и детские крики стихли.

– Уяснил, что вы тут хуже диких зверей! Детей за что, изверг?!
– с трудом подняв голову, прошептал Мольх.
– Мне нечего плохого про себя сказать...

– Знаешь, как говорил отец нашего князя Гинеуса Второго? Он говорил, что нет человека - нет проблемы. А ещё он говорил, что смерть одного - трагедия, смерть тысяч людей - подсчёт. Придворный летописец написал мудрые слова: "Если враг не сдаётся - его уничтожают". Понял?

– Понял...

– Что ты понял?

– Понял, что шиш вам на гномьем масле!

– Всё упрямишься? Понять очевидное не хочешь? Говори, бандит, кто тебе медаль обещал? На кого работаешь?!
– рука замахнулась для нового удара. Дверь резко раскрылась и в неё не вошёл - влетел - Бартольд.

– Ну?!
– с нетерпением спросил он.

– Молчит и молчит, гадина!
– злобно сказал Бордул.

– Отойдём к столу, у нас неприятности назревают, - с этими словами они сели на стулья друг напротив друга, оставив Мольха болтаться в ошейнике, и начали о чем-то шептаться.

Бордул почесал затылок, топнул ногой:

– Не желает он ничего подписывать! Уморился я, Бартольд. Не пора ли отдать его Лукасу?

– Было бы времени навалом - хоть неделями его обрабатывай. Но времени у нас до завтрашнего вечера. Как угодно, но завтра с заходом солнца признание о его покушении на княжича должно лежать на этом столе!
– хлопнул ладонью по столу второй кромник, - Если этого не случится, нам каюк. А насчёт Лукаса пока погодим. Есть тут у меня одна идея...

– Какая?