Поклонившись до земли, говорит:

— Благодетель ты наш, к твоей милости... дал бы до новины осьмину ржи. Детишек кормить нечем. Не откажи.

— Недоимка по прежним долгам, поди, на шее висит, а ты снова «дал бы»,— ворчит князь и, не дожидаясь ответа, говорит ключнику.— Ежели долгов нет, насыпь ему из большой кади.

Двое дюжих слуг выводят к крыльцу низкорослого одноногого мужичонку. На шее — хомут. Это княжеский чеботарь Иванко.

— Ты опять в лихоимстве уличен?—качая головой, спрашивает князь.

— Хомут уволок с конюшни прошлой ночью,—говорит конюх.— Еле поймали.

— Стало быть, как работать, так у него одна нога, а воровать, так сразу пять. Любо! Посадить в швальне на цепь, пусть в хо­муте до весны обувку шьет...

Вдруг загромыхало кольцо на воротах, кто-то настойчиво про­сился во двор.

— Отопри,— недовольно повелел боярин и, ковыряя в носу, стал ждать, кого нечистая принесла.

Ворота распахнулись, Михайло Юрьевич вздрогнул: к крыль­цу неспешно двигался дьяк Шигоня Пожогин. Затряслись под­жилки у боярина: Шигоньку по пустым делам не пошлют. Про­ворно сбежал по лесенке навстречу дьяку, гостеприимно распах­нул руки.

Пока обнимались да целовались, служки в горнице приготовили стол с вином и яствами.

Выпив по чарке, долго глядели друг на друга, молчали. Потом Шигоня сказал:

— Постарел ты, Михайло Юрьевич, постарел...

— Хоть жив, и на том слава богу,— ответил боярин, невесело усмехаясь.— Ты скажи, что сейчас на Москве творится? Я чаю, не даром приехал?

— Москву сейчас не узнать,— Шигонька почесал за ухом, опрокинул в рот еще чарку,— теперь, слава богу, есть у нас царь.

— Неужто снова перемена?

— Молодой орел крылья расправил и державу в руки взял на­крепко.

— Стало быть, возрос Иван Васильевич?

— Ой, как возрос! Семнадцатый годок идет, а правит — дай бог так и возмужалому править. Вельских и Шуйских прижал к ногтю. Недавно венчался на царство, а теперь жениться вздумал. На-ко вот, прочитай,— и Шигонька передал боярину грамоту.

— Ты уж сам прочти. Я глазами дюже ослаб. К тому ж, оконцы затянуло морозом.

Дьяк развернул свиток, прочел:

— «Волею царя и государя нашего Ивана Васильевича посла­на сия грамота князьям, боярам, воеводам и всем людям знатного рода.

И когда к вам эта наша грамота придет, и у которых из вас бу­дут дочери-девицы, то вы бы с ними сейчас же ехали в город к нашим наместникам на смотр, а дочерей-девиц ни под каким ви­дом не таили бы. Кто же из вас дочь-девицу утаит и к наместникам нашим не повезет, тому от меня быть в великой опале. Грамоту пересылайте меж собой сами, не задерживая ни часу».

Шигоня свернул свиток, сказал:

— Уразумел, Михайло Юрьевич?

— Понятно все как есть. Только-ить дочери никакой у меня нету. Не сподобил бог. Бездетным маюсь, и о том в Москве ведо­мо всем.

— Одного ты, боярин, не заметил: все бояре и князья грамоты меж собой передают сами, а к тебе я прислан. Спроста ли это?

— Спасибо за честь. Одначе и вправду дочери нет у меня.

— А племянница?

— Волю государеву рушить не могу, ибо в грамоте сказано только про дочерей.

— Хитер ты, боярин, но не ко времени. Быть твоей племяннице царицей — чует мое сердце. Государь великий самолично-повелел ей на смотринах быть. Где он видел ее — не ведаю, одначе мне сказал: «Захарьина-Кошкина племянница чтоб была в Москве не­пременно». А посему, не мешкая, собирайся сам, собирай Наста­сью и чтобы в полдень тронуться в путь. Спеши, боярин.

Настенька узнала о поездке в Москву и рада-радешенька. В Москве она была всего раз — гостила у сестры Алексея Адаше­ва. Здесь и увидел ее молодой царь. Настя хорошо помнила тот вечер, когда Иван приехал к Адашеву. Боярышне казалось, что она незаметная среди других пригожих и нарядных, но царь по­дошел к ней, усмехнулся:

— Мила ты и бела, лебедушка, а глаза не вымыла. Так чер­ными оставила. Ай, как нехорошо!

Настя слышала, что любит смущать молодых девиц острый на слово государь, и, чем больше те смущаются, тем больше он сме­ется над ними. Иногда до слез доводит. «Ну, я-то не заплачу»,— подумала Настя и самым серьезным тоном ответила:

— Прости, мой государь, в том не моя вина. Золой, песочком терла — не отмываются. Видишь, лихо какое!

Царь, помнит Настя, расхохотался, а потом неожиданно прив­лек к себе и быстро поцеловал в щеку.