Шрифт:
И повел Макарий молодого царя в опочивальни.
Под низкими каменными сводами — духота. Единственная свеча в дальнем углу светится еле-еле, язычок пламени колеблется из стороны в сторону, будто свежего воздуху ищет. В полумраке бесшумно, на носках проходит царь мимо кроватей, жадно обшаривает глазами тела, укрытые легкими одеяльцами. Вот одна одеяльце сбросила, потому жара, и лежит в полутьме, будто Ева в первый день творения. Иван долго глядит на нее, но владыка легонько подтолкнул вперед. У царя дрогнуло сердце. Около стены лежит та, что дерзко и умно говорила с ним у Адашевых. Тонкое покрывало плотно облегает тело и обрисовывает удивительно красивые изгибы ее фигуры. Она улыбается во сне, губы шепчут какие-то слова, а на подушке вокруг головы золотистый венец кос. Вся она соблазнительно свежа, и царь склоняется над ее открытым плечом. Ноздри раздуваются, дрожат. Он рывком хватает владыку за рукав рясы и шепчет: «Вот она!»
Шигонька снова в Москве. Снова, как и при Елене Васильевне, рядом с троном. Прочел молодой царь заметы Шигонькины о черемисском крае, нашел их зело умными и краткими и вызвал дьяка в Москву. Повелел ему снова вести Царственную книгу и вносить туда все, что в царстве содеялось. И стал Шигонька царевым летописцем, жил по-прежнему в митрополичьих покоях.
Шигонька взялся за Царственную книгу. Записывать нужно много: как великий государь венчался на царство, как советовался с митрополитом Макарием о женитьбе, где огорошил бояр и попов решением не искать себе невесту в иноземных царствах, как это делали раньше, а взять в жены русскую. И о том, как невесту выбирали. Записать не мешало бы о том, кто этого счастья удостоился.
«И женился русский царь в четверток всеядной недели и венчал их в соборной церкви Пречистыя Богородицы Макарий митрополит всея Руси в царствующем граде Москве и бысть радость велика...»
В понедельник всеядной недели начался великий мясной торг. Испокон веков торговлю починали на Москве-реке. Туши свиней, быков и баранов вывозили прямо на лед и примораживали. Затверделые на морозе огромные рыбины складывались на лед поленницами, как дрова.
В эту же пору начинались и свадьбы, и всякие празднества. Русские, грешным делом, поесть до отвалу любят, а на свадьбах — тут уж без сотни перемен и стола не бывает. Потому торговля съестным идет бойко.
Москва прознала, что пир свадебный у царя начинается в субботу и только в другую субботу закончится. И будто позвано на тот пир около тысячи человек, и будто съедутся со всей державы князья и бояре. Этому верили и не верили, однако многие видели, как в Кремль проскакали молодой воевода Андрей Курбский и старый князь Семен Гундоров. А ведь каждому мальцу ведомо, что Курбский был на южных рубежах, а Гундоров сидел на Волге в Нижнем Новгороде.
И вот настала суббота всеядной недели.
Терешка Ендогуров — приказной голова, как и в прошлые годы, когда женили Василия Ивановича, так и теперь, когда справляет свадьбу его сын, несет охрану Брусяной избы.
В сенях и на крыльце — дюжина сторожей-стрельцов, а сам Терешка в новом кафтане, при сабле встал в прихожей палате у входа. Слева вход в большой зал Брусяной избы, там расставлены столы царского свадебного пира.
Шумно в огромной зале.
Тут и князья, и бояре с женами и дочерьми, тут и воеводы, и попы с чадами и домочадцами. Терешка каждого знает в лицо: недаром седину на сей службе нажил.
Уж все расселись строго и чинно по своим местам, а молодого царя с царицей еще нет. Терешка видит, как царский стольник шмыгает из залы в сени, выглядывает в окно — беспокоится, почему молодые задержались.
Гости тоже шушукаются меж собой, гудят, как пчелы в улье. Потрескивают богатые свечи, льют каплями воск на холодную бронзу подсвечников. Снуют слуги, носят в залу яства, вина и питие. Терешка слюнки глотает.
А царя все нет и нет.
Князь Андрей Курбский, высокий, смуглый красавец, вышел из залы и ходит по палате. Терешка знает: князь, вызванный с южных рубежей на венчание, опоздал и теперь боится гнева царского. Широко распахнув двери, вошел иерей Сильвестр. Он подходит к окну и в волнении мнет черную с проседью бороду. Для него царь все еще мальчик, воспитанник, и каждый неверный шаг болью задевает душу старого иерея.
Курбский подошел к Сильвестру, глядя в окно, сказал:
— Уж молодым пора бы появиться. Бояре-гости заждались.
— Их не убудет — подождут,— сердито ответил Сильвестр,— сами во всем виноваты. Бывало, помазанника божия в палату эту думную на шаг не подпускали. Помню, вот на этом рундучке сидит, сердешный, ждет, когда бояре выйдут и свою волю скажут.— Сильвестр повернул голову к входу в залу, глаза его блеснули торжеством.— Теперь же он их ни во что не ставит и делает им все наперекор.
Иерей тряхнул гривой волос, резко развел руки:
— Со первых дней Руси государи себе в супруги брали дочерей от царской крови, а ныне кто в царицах? Окольничего Роман- ки дочь! Род захудалый — боле некуда.
— Царю Руси сподобнее царицей иметь русскую. Она красива, любит он ее. Ведь не тебе, святой отец, с ней жить и не боярам. По-моему, в выборе он прав.
— Помазанник он божий! Царю великому великая степенность быть должна...
— Тебя не пойму, святой отец! И на бояр ты зол, и на царя... Пора понять, что царь уже не ребенок.