— Когда я вернулся из университета, дядя Костаке послал меня к Симиону посмотреть, что с ним. Он встал с постели и говорит, что здоров. Но, по-моему, он как-то странно изменился.

— И, разумеется, говорили обо мне!

— Нет! — солгал Феликс.

— Впрочем, мне это так же безразлично, как и то, что собирается сделать папа. Я люблю его, но прекрасно знаю, что есть вещи, которые он не в силах совершить, иначе он давно бы это уже сделал. У Паскалопола доб­рые намерения, но напрасно он беспокоит папу. Сейчас они, конечно, где-нибудь вместе. Ну какое для меня имеет значение, буду я называться Джурджувяну или Мэркулеску? О деньгах папы я не думаю, я и представить себе не могу, что он когда-нибудь умрет. А если бы это и произошло, разве ты можешь вообразить, что я буду жить здесь, носом к носу с тетей Аглае? Уф-ф! Когда-нибудь я с этим покончу.

Отилия сидела, уткнув подбородок в колени. Она взяла со стола печенье, откусила от него и стряхнула крошки на пол.

— Что ты сказала бы, Отилия, — заговорил Фе­ликс, — если бы я на время оставил университет и нашел себе службу?

— И чтобы я поселилась с тобой, да?

— Да, — сознался Феликс.

— Я сказала бы, что ты неразумен, что ты взбалмо­шен. Для чего это делать? Ты хочешь испортить свою будущность? Стать вторым Тити? Папа по-своему лю­бит тебя. Он тебе ни в чем не препятствует. Тебе нужны деньги и прочее, почему же ты не скажешь об этом мне, почему все носишься с какими-то нелепыми планами?

Феликс встал, подошел к Отилии, опустился на колени и обнял ее вместе со стулом, прижавшись щекой к но­гам девушки. Отилия рассмеялась, ее это позабавило, но все же она не сумела скрыть от Феликса свое вол­нение.

— Отилия, тебя первую я узнал и полюбил, — пылко сказал Феликс.

— Первая победа, — уточнила Отилия. — А когда бу­дет вторая?

Не смейся, Отилия, ты первая и последняя. Мне не нравятся другие девушки, в университете я ни на кого не смотрю. Я даже сам не знаю, люблю ли я тебя как невесту или, быть может, как мать, хотя мы одних лет. Люблю тебя, люблю!

— Люблю тебя, люблю, — тихо, без всякой насмешки передразнила Отилия.

— Пойми, я нашел в тебе все то, о чем тосковал с детства, ты и вообразить не можешь, как серьезна моя любовь. Я люблю тебя, Отилия, не смейся, — все более горячо продолжал Феликс, осыпая быстрыми поцелуями колени девушки, — я не могу думать, что ты меня обма­нывала, что ты лишь играла мною. Я хочу, чтобы ты стала моей — позднее, когда сама велишь. Я буду рабо­тать, многого добьюсь в жизни, но только с тобой и ради тебя. А ты лишь забавлялась, Отилия, ты не лю­бишь меня по-настоящему!

— Нет, Феликс, я вовсе не забавлялась, я люблю тебя, но тоже пока не могу определить, люблю ли я тебя как брата или, так сказать, как возлюбленного.

Феликса немножко опечалил этот тон сестры, ему хотелось бы услышать от Отилии совсем другое. Она уга­дала это.

— Феликс, не серди меня, не хмурься. Я люблю тебя. Люблю, люблю, люблю, но именно поэтому и не хочу, чтобы ты натворил глупостей. Подожди, покуда убе­дишься, что действительно любишь меня. Я позволяю тебе экспериментировать, найти мне соперницу.

— Отилия, ты меня обижаешь.

— Ох, Феликс, ты фанатик. Я ведь не говорю, что ты мне не нравишься. Но вставай скорее, не то придет Марина и застанет нас в этой патетической позе. Уф, у меня даже колени затекли. В конце концов, Феликс, нужно, чтоб', ты понял: я хочу видеть в тебе не просто красивого юношу и обожателя, а истинного друга, который будет уважать меня так, как не уважал никто, и поддер­жит меня, когда мне придется уйти на все четыре стороны. Потому что, Феликс, настанет время, когда я буду одино­кой, страшно одинокой. Я люблю тебя и иначе, Феликс, я стану для тебя когда-нибудь и другой, но теперь я хочу, чтобы ты был мне братом. Скажи, почему ты решил уехать именно сейчас?

— Потому что для меня невыносима та гнетущая

атмосфера, в которой ты живешь, потому что вся эта злоба ожесточает меня, заставляет ненавидеть людей.

— Бог знает, какого вздора они тебе там наговорили! Отчего ты волнуешься? Это ведь не сегодня началось, Феликс, а очень давно, когда я была еще маленькой. Тетя Аглае видела, что я инстинктивно тянусь к роскоши, и, пользуясь скупостью бедного папы, безжалостно преследовала меня. Как-то раз папа принес мне платье с кружевным воротником, и хотя мне тогда было лет десять, я сразу увидела, что оно старое. На нем прожгли маленькую дырочку, которую потом заштопали. Мне по­казалось, что где-то я уже видела эту бежевую шерсть. От утюга платье слишком блестело, но вообще было до­вольно приличное. Мы, то есть папа, я, тетя Аглае и Аурика, собирались ехать в Национальный театр. Их знаменитый Тити тогда был в пансионе. Я не хотела ехать, потому что мне не нравилось платье. Всякий дру­гой на месте папы рассердился бы, но он всегда был та­кой кроткий. Он ходил по комнате и доказывал, что платье мне очень идет, что он купил его у портнихи и так далее, все вертел меня и разглаживал рукой складки. Я готова была и плакать и смеяться. В конце концов я поехала. Если бы ты знал, что произошло в театре! Аурика, которая и тогда любила уколоть, сделала вид, что она огорчена, и захныкала: «Мама, почему ты отдала мое платье Отилии? Это мое платье!»

Так я пережила первый большой позор, потому что для меня нет ничего унизительнее, чем надеть чужое платье. Когда мы вернулись домой, я изрезала это платье на мелкие кусочки.

Аурика приезжала в школу, где я училась, хотя ее никто туда не звал, и делала вид, что принимает во мне участие. Если кто-нибудь из учениц спрашивал: «Вы ищете вашу кузину?» — «Да-а... Только она мне не ку­зина, — сладко отвечала Аурика. — Это просто девочка, которую мы воспитываем из милости, пусть себе учится».