— Феликс, мы не станем теперь заставлять Марину стряпать вечерами, это для нее лишний труд. Если хо­чешь, она будет тебе приготовлять какой-нибудь легкий ужин. Но можешь ужинать в городе, развлекаться, при­ходить домой, когда тебе угодно.

Феликс не понял его. Ужинать в городе — где, на какие деньги?

— Где ужинать?

— Где хочешь. В ресторане. Я дам тебе денег.

И дядя Костаке вытащил из кармана горсточку монет.

— Вот еще двести пятьдесят лей, знаешь, те, за ко­торые ты расписался.

При мысли о более свободном образе жизни Феликс сначала обрадовался. Но он не мог не заметить, что дядя Костаке посылает его ужинать в городе на его, Феликса, деньги, которые старик взял из вверенного ему капитала юноши и дал ему же под проценты. А когда он немного подумал, это предложение поразило его. Зачем ему ужи­нать в городе? Без Отилии? Старик хочет, чтобы он не бывал дома? Но отчего только вечером?

— А вы где будете ужинать? — спросил он.

— Я по вечерам ем мало, да могу и перекусить чем-ни­будь в городе.

— А Отилия?

— Отилия ведь уехала! Феликс похолодел:

— Отилия уехала? Куда?

— Уехала в имение Паскалопола, — сказал явно рас­строенный дядя Костаке.

— Но почему?

Дядя Костаке пожал плечами.

— Люди плохо относятся к Отилии, вот она и рас­сердилась.

— А когда она вернется?

— Не знаю.

— Она... выходит за Паскалопола? — не удержался Феликс.

— Она мне ничего не говорила. Возможно! Ей следо­вало бы так поступить, ты прав.

Ошеломленный Феликс, в душе проклиная дядю Ко­стаке, поднялся в свою комнату. Его раздирали противо­речивые чувства. Он понимал огорчение Отилии, понимал, что она желала уехать куда-нибудь подальше отсюда, но в то же время его оскорбляло, что она уехала с Паскалополом. Она, молодая девушка, отправилась в имение чужого, в конце концов, человека, вероятно, надолго, и даже не сказала ничего ему, Феликсу. Значит, Отилия способна на такое адское притворство! Она уверяла, что любит его, целовала в губы и в то же время обдумывала, как убежать к Паскалополу. Конечно, она в связи с по­мещиком, может быть даже вышла за него замуж. Культ Отилии был подорван, и все сплетни Аурики с новой си­лой ожили в памяти Феликса. В семье Туля давно знают Отилию, и какими бы злыми ни были эти люди, в том, что они говорят, верно, есть доля правды. Обессилевший юноша упал на кровать. Все представлялось ему омерзи­тельным, безнадежным, бессмысленным, дом дяди Костаке стал похож на пепелище, а сам Феликс превратился в бесприютного бродягу. Что ему делать в этом покинутом доме, оставленном на попечение слабоумной старухи? И Отилия еще бранила его за неблагоразумие, когда он хотел уехать! Во тьме перед ним вырисовывалось лицо Отилии. Ему припомнилась первая ночь в этом доме, го­лос девушки на лестнице, тонкая рука, пожавшая его руку, вопрос Отилии: «Ты голоден?» — и поднесенное к его рту пирожное. Феликс увидел, как он целует колени Отилии, как она сама целует его. Нет! Это невозможно. Будь она к нему равнодушна, она не вела бы себя так. И если бы Отилия была девушкой развращенной, она не сопротивля­лась бы так упорно его необузданности и не страдала бы от злословия. Вдруг Феликса осенила новая романтическая идея, и он вскочил с постели. Разумеется, огорченная по­ведением дяди Костаке, Отилия вынуждена была спешно уехать, но она где-нибудь оставила ему письмо, в котором все объясняет, дает какие-то указания. Он взял со стола лампу, вышел в коридор и направился в комнату Отилии. В комнате был беспорядок, все свидетельствовало о по­спешном отъезде. Платья, которые оказались не нужны, свалены в кучу, страница раскрытой книги загнута там, где Отилия прервала чтение, дверцы шкафа плохо при­творены. Феликс тщательно осмотрел все, но не нашел никакого письма, ничего. Он опустился в кресло и с грустью оглядывал комнату, словно клетку, из которой улетела птица. На софе еще сохранилась впадина от тела Отилии, воздух был напоен ее дыханием. На столе Фе­ликс нашел гребень, который Отилия втыкала в волосы, чтобы локоны не падали ей на уши. Он взял его, повертел в руках, вдыхая аромат волос Отилии. Итак, она не оста­вила ему ничего. Отныне он одинок и заброшен в этом широком коридоре и вечно сонном дворе и только раз или два в день будет встречаться с ворчливым стариком. Отилия предала его. Феликс взял лампу, сунул в карман гребень и вернулся к себе. Он разделся, лег в постель и задул лампу. Комнату теперь освещал лишь огонь, горев­ший в печке. Хотя уже наступила весна, но дни стояли

холодные. Слышно было, как ветер стучится в стекла га­лереи и раскачивает еще обнаженные деревья. Мысли Фе­ликса полетели к имению Паскалопола. Что делает там Отилия? Ревность тисками сжала ему грудь, когда он вспомнил о том, с какой нежностью относилась девушка к Паскалополу. Нет, больше не осталось ни малейшей на­дежды. Отилия прочно связана с Паскалополом и была ласкова с ним, Феликсом, просто потому, что хотела как можно деликатнее скрыть от него правду. Разве этот ма­теринский тон, эта забота о его будущем не доказывали, что Отилия ни капельки не любит его? Феликс сам по­смеялся над своими романтическими мечтами. Нет, для будущего врача он не подготовлен психологически. Кол­леги в шутку донимали его этим. Надо быть более цинич­ным, более трезвым. Женщины вечно разыгрывают ко­медию. Отилия притворялась робкой, высказывала ангельскую невинность, а сейчас спит в доме толстого Паскалопола, возможно даже рядом с ним. В гневе Фе­ликс рубанул ладонью по воздуху, как будто хотел уни­чтожить это доводившее его до бешенства видение. Он твердо решил, что отныне станет покорителем сердец, мужчиной до мозга костей. Это единственный способ за­служить уважение женщин. Если бы Отилия в эту минуту оказалась рядом, уж он бы знал, что надо делать. Феликс метался в постели и в темноте задел рукой гребень, кото­рый положил около подушки. Невинная головка Отилии с откинутыми назад локонами снова возникла перед его глазами. А если он преувеличивает? Отъезд Отилии вы­зван неприятностями, которые выпали на ее долю в по­следнее время. Возможно, Отилия уезжала в спешке, рас­сорившись со стариком, и у нее не было времени оставить Феликсу весточку. Но она напишет, как только приедет. Эта мысль все больше овладевала Феликсом. В конце концов он уснул, и во сне видел, что Отилия целует его и читает ему свои собственные письма.

На другой день Феликс нетерпеливо ждал прихода почтальона, но никакого письма не было. Он начал под­считывать: Отилия приехала поздно ночью и лишь на следующий день нашла время написать ему. За день письмо не дойдет. Но и на третий день — ничего. Фе­ликс еще продлил срок в пользу Отилии. После недели уступок и выдуманных оправданий Феликс впал в уныние и опять пришел к выводу, что Отилии нет до него ника­кого дела. Он все чаще бывал в городе, обедал в рестора­нах, вместе с товарищами посещал пивные и иногда воз­вращался домой к утру, под хмельком. Никто не спрашивал у него отчета, никто не интересовался им. Ему начинал нравиться этот вольный образ жизни. Он познакомился с несколькими эмансипированными студентками, которые отличались сомнительными манерами и наряду со студен­тами принимали участие в увеселениях. Одна из них про­водила его до дому и намекнула, что хотела бы подняться к нему в комнату — посмотреть, как он живет. Феликсу показалось, что он этим оскорбит Отилию, и он не при­гласил к себе барышню, которая пришла в негодование и довольно недвусмысленно обвинила его в ненормальном отношении к женщинам. Тогда он стал избегать товари­щей по развлечениям и уже в одиночестве храбро ходил по кабачкам, каждый день посещая другой. Этот способ открывать новые для себя явления жизни, встречать не­виданных раньше людей некоторое время забавлял его, и он положился на волю случая, оправдываясь тем, что ему, как медику, надлежит узнать все теневые стороны обще­ства. Однажды вечером чья-то сильная рука сжала его руку. Обернувшись, он очутился лицом к лицу со Стэникэ — упитанным, хорошо одетым, с развевающимся галстуком «а ля лавальер» на шее.

— Как поживаете? — вежливо спросил его Феликс, желая скрыть, что встреча ему неприятна.

— Я застрелюсь! — без тени отчаяния громко объ­явил Стэникэ.

Феликс вопросительно посмотрел на него.

— Дорогой, мне сию минуту нужно не меньше двух­сот лей, а я не могу их достать. Симион, мой тесть, — ни­чтожество, рамоли, у него нет ничего, кроме заляпанного красками картона, а дядя Костаке — скаред.

Феликс заподозрил, что Стэникэ хочет попросить у него денег, и жестом выразил сожаление. Но кандидат на самоубийство понял его:

— Не беспокойтесь, дорогой, разве я не вижу, что У вас нет ни гроша. Извозчик! Извозчик!

Извозчик подъехал к ним, и Стэникэ втолкнул Фе­ликса в экипаж, прежде чем тот успел узнать, куда его везут.

— У меня есть идея! — объяснил, сидя в экипаже, Стэникэ. — Посмотрим, что получится.

Они сошли недалеко от улицы Липскань, перед скром­ным на вид рестораном. Однако кельнеры были во фра­ках, а большой зал с красиво убранными столиками заканчивался каким-то подобием сцены, на которой стояли самые громоздкие из инструментов оркестра. Ресторан пустовал, хотя было уже восемь часов вечера. Стэникэ, которого учтиво провожали два кельнера, вошел вместе с Феликсом через боковую дверь в маленькую комнату, где кельнер сейчас же зажег электричество. В комнате стояли диван и стол, на столе — ведерко для шампанского, стены были украшены банальными картинами.

— Ну как, неплохо?—спросил Стэникэ. — Ночной кабачок! Здесь делаются большие дела. Мне бы одно та­кое — и я не нуждался бы больше в адвокатуре. Что вы будете есть?

Узнав, что Феликс еще не обедал, Стэникэ сам вы­брал и заказал кушанья и потребовал вина, давая под­робные инструкции относительно его букета и темпера­туры. Кельнеры слушали внимательно и даже подмиги­вали. Стэникэ им, очевидно, был хорошо известен.

— Хорошо, домнул! Сию минуту!

— Послушай, Жан (видите, вот этого я освободил от военной службы), — сказал Стэникэ, — хозяин здесь?