— Замолчи же наконец! Хватит тебе паясничать! Ка­кое мне до этого дело? Как это Костаке сможет оставить ей свое состояние? Разве что удочерит ее, если посмеет!

Да? Вы так полагаете, дорогая мама? А такой вещи, как завещание, по-вашему, не существует? Что вы скажете о продиктованной Паскалополом красивой бумаге, в которой дядя Костаке завещает все своей любимой Отилии?

— Оставь меня наконец в покое, — закричала потеряв­шая терпение Аглае, — оставь меня в покое! Пусть де­лают что хотят и убираются все к черту! Ведь у меня нет никого, кто защитил бы интересы мои и детей. Симион? Этот трутень целый день крутится без толку и знать не желает ничего, кроме еды. Ты адвокат, но; видно, зря брюки протирал, сидя за книгой. Хвастался, что все сде­лаешь, все устроишь!.. Каким это образом? По вине моего сумасшедшего брата родительское имущество по­падет в чужие руки. Это что ж, по закону?

— Погодите, дорогая мама, погодите, — театральным тоном с заученными жестами заговорил Стэникэ. — Так и произошло бы, если бы здесь не было нас. А чем занят ваш зять? Он бегает, бедняга, частенько без гроша в кар­мане (ведь вы не спрашиваете, есть ли у него деньги), бегает, все разузнаёт, придумывает всякие комбинации. Вы считаете, что я сижу сложа руки? Ведь я — непосред­ственно заинтересованная сторона. Ваш Костаке хитрец, к нему нужен умелый подход. Он не удочерил Отилию не потому, что побоялся меня или вас, а потому, что и раньше этого не хотел. Ведь если бы Отилия вышла за­муж, ей надо было бы дать приданое! Не так ли? Я, правда, плохо осведомлен, но дядя Костаке не выпустит из рук ни гроша — пока жив, разумеется. Однако перед смер­тью он может свои деньги завещать — вот в чем суть.

— А если он оставит завещание, мы сумеем его оспа­ривать?

— Смотря по обстоятельствам. Если он оставит кое-что вам и детям, но большую часть Отилии, значит, он был в здравом уме и подумал обо всех. Вполне естественно, что человек завещает имущество дочери своей жены.

— Пусть дети приходят ко мне! — внезапно заявил Симион, но никто не обратил на него внимания.

— В таком случае, что же ты хочешь сказать? — спро­сила Аглае. — Что все потеряно?

— Да нет же! Мое скромное мнение — что для нас было бы лучше всего, если бы дядя Костаке вообще не сделал завещания. Надо, чтобы никто не толкал его на это! Упаси бог он умирает. При отсутствии прямых на­следников по восходящей и нисходящей линиям к вам, как единственной сестре и родственнице, переходит все его состояние. Об Отилии и речи не может быть, ей, бедняжке, не достанется ничего, если только не будет обнаружено какое-нибудь долговое обязательство на имя ее матери. Следовательно — никакого завещания. Но, конечно, не­обходимо, чтобы дядя Костаке ни в коем случае не удо­черял Отилию. Есть и еще одна опасность: денежные по­дарки. Откуда вам знать, что дарит Отилии дядя Ко­стаке?..

— Разрази его бог... — не выдержала Аглае. — Господи, прости меня, ведь он мне брат!

— Идеальным было бы, если бы все имущество дяди Костаке представляло собой недвижимость, как сейчас. Дом в карман не положишь. Правда, такой хитрец может совершить фиктивную продажу или что-нибудь в этом роде, но за этим легче уследить. Ваша основная ошибка, как я уже говорил, состоит в том, что вы поссорились с ним и не переступаете порога его дома. Пойдите туда, Отилии ведь нет!

— Что ты, зачем мне туда ходить? Костаке упрям, да и без позволения Отилии он рта не раскроет!

— Я буду делать все в меру отпущенного мне богом разума, — сказал с благородной скромностью Стэникэ,— но вы дайте денег. Мне необходимо сто лей.

— Клянусь богом, просто не знаю, куда вы деваете деньги, — удивилась Аглае. — От вас только и слышишь, что денег нет и нет!

— Мы молоды, любим друг друга! — и Стэникэ по­тупился.

— Все это ваши глупости. Завтра посмотрю, есть ли еще у меня деньги.

Стэникэ с театральным порывом бросился целовать руки Аглае, затем поцеловал Аурику.

— О господи, ты послал мне то, о чем я мечтал: супругу — святую женщину, добрую и нежную семью. — Он прижал руки к груди и напыщенно сказал Аглае: — Мама, вы опровергаете всеобщую клевету на тещ.

«Мерзкая женщина!» — размышлял по дороге домой Стэникэ. Он был человек болтливый и непостоянный, но способный на минуту искренне испытать и понять любое человеческое чувство. «Мерзкая женщина! Для нее нет ничего святого. Муж ли, брат, для нее это ровным счетом ничего не значит. Властолюбивая, злющая... У моей Олим­пии лицо начинает желтеть так же, как у нее. Отилия — вот настоящая девушка! Молодец Паскалопол, молодец Феликс!»

Несмотря на то, что Феликс поклялся больше не вхо­дить в дом Аглае, он нарушил свое слово, и вот почему. В университете ему удалось расположить к себе профес­сора психиатрии, честного ученого и мягкого человека. Феликс обратился к нему с просьбой порекомендовать специальную литературу и обнаружил при этом большую осведомленность в этих вопросах. Когда профессор узнал, что Феликс всего лишь на первом курсе, его удивило и в то же время позабавило такое усердие. Как правило, студент медицинского факультета вплоть до самой прак­тики в больнице остается пассивным, безличным слушате­лем. Профессор спросил, как его зовут, и даже, казалось, припомнил Иосифа Сима, его отца. Очень довольный при­лежанием Феликса, профессор дружески кивал юноше, видя его на занятиях, которые велись в клинике, во время обхода клал руку ему на плечо, а объясняя интересный случай, смотрел ему прямо в глаза. Это льстило гордости и честолюбию Феликса, и он попросил у профессора раз­решения подробнее ознакомиться с клинической практи­кой. Ученый не только искренне одобрил его намерение, но и дал ему ответственную тему, а сверх того предложил пользоваться своей личной библиотекой. Библиотека нахо­дилась в приемной профессора и в соседней с ней комнате, так что Феликс, приходя в те часы, когда профессор был на консультации, никому не мешал. По распоряжению про­фессора, который являлся также и главным врачом кли­ники, Феликсу был дозволен вход днем в любую палату. Студенты-практиканты смотрели на него с притворным не­доумением, пожимая плечами, потом начали злиться. Их поддерживал второй врач — посредственность в науке, который под предлогом, что сам изучает пациентов, ме­шал каждому, кто хотел заняться исследованиями. Его снедала бесплодная зависть. Он боялся, что другие собе­рут в клинике материал для своих научных работ и, опубликовав их, добьются известности и будут приглашены читать лекции в университет.

— Послушайте, домнул, — сказал однажды Феликсу один из практикантов, — что вы здесь шныряете? Не по­нимаю, кто вам позволил приходить в больницу.

И практикант, притворившись, будто он в самом деле заподозрил что-то неладное, позвал служителей и швей­цара. Те подтвердили, что имеют насчет Феликса особое распоряжение. Практикант сделал гримасу и продолжал стоять на своем.

— Хорошо, хорошо, вам, вероятно, сказали, что можно прийти один раз, а вы являетесь вот так, каждый день. Я отвечаю за это и не могу допускать к больным посто­ронних, которые их утомляют и пристают к ним с рас­спросами. Я доложу домнулу профессору.