— Мама, я хочу жениться на домнишоаре Джорджете.

— Милая, не я выхожу замуж, а он женится, — ска­зала Аглае. — Вы ему нравитесь — его дело. Будьте сча­стливы, это самое главное. Я не спрашиваю, кто вы и от­куда пришли.

В безразличии Аглае таилось жало, которое укололо Джорджету, и именно поэтому она решила во что бы то ни стало переменить свое положение. После этой встречи Стэникэ принялся раздувать пламя с обеих сторон. Джорджета, говорил он в одном месте, имеет приданое, кое-какие деньги (что было правдой) и генерала-покрови­теля. Тити, говорил он в другом, получит дом и неко­торую сумму денег — что опять-таки было правдой. Аглае так свыклась с мыслью об этой женитьбе, что, хотя неиз­вестно какими путями, узнала кое-что о Джорджете, на­чала одобрительно относиться к сватовству Тити. Она гордилась, что в их семью войдет «артистка». Тити разум­ный мальчик, он слушает маму. Стоило кому-нибудь хоть немного усомниться в порядочности Джорджеты, как Аглае язвительно заявила:

— Лучше девушка, которая раньше любила, меняла мужчин, а теперь притихла и сидит дома, чем эти распут­ницы под маской святоши. Мне она нравится. Я виню не ее, а мужчин, которые кружат головы красивым де­вушкам.

— Мама, какая она красивая!—в восторге воскли­цала Аурика. — Почему я не родилась такой же?

Она решила брать у Джорджеты уроки кокетства. Та­ким образом, пока Джорджета упивалась мечтами о се­мейной жизни, семья Туля превозносила женщин полу­света.

Наконец Феликс узнал из уст Стэникэ об этой исто­рии.

— Тити убил бобра, — сказал Стэникэ Феликсу. — Он женится на Джорджете. Первоклассная девочка!

У Феликса потемнело в глазах. Он и сам не понимал, почему это его так задело, ведь, в конце концов, Джорджету он не любил, и их связь никого ни к чему не обя­зывала. Но в отсутствие Отилии он отчасти перенес на Джорджету свою склонность к дружбе с женщинами. Он считал гнусным, что такая умная, хотя и легких нравов девушка, как Джорджета, может бросить взгляд на Тити и тем самым как бы сравнить Тити с ним, Феликсом. Его унизили, он снова обманут в своих чувствах. Обдумав все хорошенько, Феликс сознался себе, что он ревнив и за­вистлив, что он злится на Тити. Сперва он решил, что разумнее всего не вмешиваться в это дело. Однако затем он увидел, что сложившееся положение тяжелее, чем могло показаться на первый взгляд. Он не в силах был бы смотреть в глаза Тити и остальным, он считал бы себя в заговоре с Джорджетой. Она являлась его любовницей и, несомненно, продолжала бы оставаться ею и дальше, ибо он не мог предположить, что отныне она станет не­приступной. Со всех точек зрения этот брак выглядел не­лепым. И Феликс, мужское самолюбие которого было уязвлено, тотчас же сумел уверить себя, что он обязан открыть Джорджете глаза. Обвинив девушку в недостой­ном молчании (она в свою защиту говорила, что ничего еще не решено й что все это болтовня Стэникэ), он спро­сил ее:

— Ты хорошо знаешь обстановку, в которой живет Тити, знаешь, что он за человек?

— Нет! Я думаю, он не преступник. Ты меня пу­гаешь...

— Тити уже был женат.

Джорджета поразилась. Замысел Стэникэ, направлен­ный якобы к ее пользе, на поверку оказался лишь махи­нацией с целью пристроить юного балбеса, который сидит на шее у родителей.

— Слышали вы что-нибудь подобное? Расскажи мне все, Феликс!

Феликс, ничего не преувеличивая, но с иронией и на­рочитой бесстрастностью изложил все, что ему было из­вестно о Тити: о браке с Аной, о его упрямстве, психозах (среди которых не забыл и качания), о беспрекословном подчинении приказам Аглае. Высказал и свое мнение, что Симион — сумасшедший и что над Тити тяготеет фактор наследственности. Все матримониальные фантазии Джорд­жеты, которые питались только тщеславием девушки, ве­дущей беспорядочный образ жизни, разлетелись в один миг. Она хохотала до слез.

— У каждого свои причуды, Феликс, — сказала она.— Я, Джорджета, девушка без предрассудков, которой ни­чего не стоит вскружить голову трем генералам одновре­менно, я — замужем за рисовальщиком? Но это абсурд! Ты мой друг, Феликс. А Стэникэ я выгоню вон.

Тем не менее Джорджета не выгнала Стэникэ — на­столько невинная у него была физиономия, когда он в тот же день явился к ней. Он сразу учуял, куда ветер дует.

— Послушай, Стэникэ, ты все еще настаиваешь, чтобы я вышла за твоего медведя?

— Я? Вы пренебрегаете моими добрыми чувствами к вам! Я смотрю на тебя с Феликсом. Какая молодость, ка­кая красота! Завидую вам... Любите, пользуйтесь жизнью, пошлите к чертям все условности. Знаешь, зачем я пришел? Я пришел по-братски спросить тебя, ты непре­менно хочешь выйти за Тити? Они ухватились за это, приняли всерьез. Там я пошутил, но тебя обязан преду­предить. Этот Тити не такой, как кажется, он — мул. И теща моя тоже не святая. Для меня явилось бы честью, если бы ты стала моей родственницей, но прежде всего я хочу быть твоим другом. Не правда ли, домнул Феликс?

— Вот что, друг мой, — сказала Джорджета, — виляй как угодно, я больше не буду слушать тебя. Скажи сво­ему претенденту, что я ему отказываю, а теще — что я...

Феликс укоризненно взглянул на нее, он полагал, что в своем цинизме она переходит некоторые границы. Стэникэ сказал:

— Вот так я по доброте душевной растрачиваю свои силы. Можно иметь самые честные намерения, но стоит хоть раз ошибиться, сделать ложный шаг — и наживешь себе врагов.

Стэникэ побродил по квартире, потрогал безделушки, поглядел в окно, наконец, не зная о чем поговорить, про­стился и ушел. Однако в дверях он внезапно обернулся.

— Дай мне двадцать лей, — сказал он Джорджете, — и пусть благословит тебя бог.

Джорджета вынула из шкатулки, золотую монету и бросила ему. Стэникэ на лету поймал деньги.

— У меня на душе стало легче, — заключил он, взды­хая. — Сегодня я сделал доброе дело!

В этот вечер Джорджета пожелала, чтобы Феликс остался у нее. Он остался. Однако, хотя его мужской эгоизм и был удовлетворен, он втайне страдал от того, что уступил своим мелким, ничтожным побуждениям. Лежа в постели, Джорджета заставляла Феликса рас­сказывать о себе. Она хотела знать его намерения, его планы на будущее. Эти вопросы, чем-то похожие на во­просы Отилии, напомнили Феликсу, что он изменяет до­рогому ему образу. Он попытался забыться, рассказывая Джорджете о своих стремлениях. Сказал, что хочет стать выдающимся врачом, ученым, что университет для него — путь к будущей научной деятельности. Он мечтает что-то открыть, разгадать тайны науки, внести свой вклад в развитие медицины. Горячо говорил о том, что долг его поколения — заниматься созидательным трудом, о том, как удручает его тот факт, что ни в одной области миро­вой культуры не встретишь имен румынских ученых. Он сознавал себя способным на сверхчеловеческие усилия.