– Милая Александра Ивановна, спасительница! – с чувством проговорил Борис Егорович. – Что бы мы делали без вас, дорогая вы наша! Я уже выразил господину Воробьёву моё безоговорочное восхищение вами, теперь, позвольте высказать его вам лично! Вы просто чудо, девочка моя, вас сам Господь послал моей Любушке! Наша благодарность вам не знает границ! – и тут же, не меняя тона, спросил: – Сколько вы хотите? Тысячу? Две тысячи?

Александра непроизвольно открыла рот, но потом вспомнила, что это совсем неэстетично и из-за промаха своего расстроилась ещё больше, чем из-за предложения Бориса Егоровича.

– Вы это серьёзно? – на всякий случай спросила она, вновь возвращаясь в мыслях к этой бессмертной истине – увы, всё измеряется в деньгах. И, увы, богатые до последнего будут убеждены, что бедным от них нужны исключительно деньги.

Деньги, деньги и больше ничего.

Но Борис Егорович истолковал её изумление по-своему и, несмотря на то что Элла вот уже несколько секунд дёргала его за рукав, призывая ради всего святого не продолжать этих оскорбительных речей, с гордостью произнёс:

– Конечно, для вас это огромные деньги, но для меня это ничего не стоит, поверьте! Жизнь моей Любушки дороже всего на свете, и…

– И поэтому вы с лёгкостью оценили её в две тысячи рублей? – из последних сил стараясь не выйти из себя, перебила Александра. Караваев ожидал чего угодно в ответ, но только не дерзости, поэтому растерянно замолчал, наконец-то обратив внимание на то, что дочь отчаянно тянет его за рукав.

Воробьёв тоже спохватился, вспомнив о своём сиятельном госте:

– Александра, что ты себе позволяешь?! Смени тон!

– Всё в порядке, доктор, – покачал головой Борис Егорович. – Может, я и впрямь ошибся… к чему мелочиться! Вы правы, Александра Ивановна. Две тысячи это слишком грубо! Предлагаю пять!

И он ещё улыбнулся и развёл руками, этим широким жестом демонстрируя свою щедрость, вкупе с безграничной благодарностью.

– Господи боже! – прошептала Александра, удивляясь, увы, не огромной сумме, а кошмарной ограниченности восприятия князя Караваева. – Ваша светлость, да не нужны мне ваши деньги, я у вас и копейки-то не взяла бы за такое. Это же не ради денег, это… Впрочем, зачем я вам это объясняю? Прошу меня извинить! – совсем уже печально добавила она и, сделав изысканный реверанс, на кои с недавних пор стала большая мастерица, развернулась на каблуках и быстрыми шагами направилась прочь.

И только тогда князь спохватился.

– Я… я, Господи, я настолько обидел её?! – воскликнул он, расстроенный своим поведением.

– Ну, разумеется, папа! – вскричала раздосадованная Элла. – Она же от всей души помогала, а вы сразу швыряться деньгами!

– Но я хотел как лучше… – растерянно пробормотал князь.

– Ваша светлость, не принимайте близко к сердцу. У Александры сложный характер… прошу прощенья, я должен вернуться к своим обязанностям, – Викентий Иннокентьевич низко поклонился Караваеву и Элле, вполголоса начавшей обвинять дорого батюшку в недопустимом поведении, а сам направился следом за Александрой.

Эта сцена, разыгравшаяся в коридоре, ему весьма не понравилась. Во-первых, с практичной стороны: Караваев мог передать деньги ему самому, а уж он бы, несомненно, отдал бы Александре некоторое их количество, в знак благодарности. Пять тысяч, подумать только! А она ещё отказалась, да с таким видом, как будто подобные деньги зарабатывает чуть ли не каждый час! – и как будто её это и впрямь до глубины души оскорбило!

Да и потом, неужели она не знала, с кем имеет дело? Караваев Борис Егорович – это вам не министр Гордеев, хотя некоторые сказали бы, что они друг друга стоят. Но если Иван Кириллович умудрялся проделывать свои тёмные делишки тихонько, без лишнего шума, то Борис Караваев делал всё – и хорошее, и не очень – громко, с помпезностью, едва ли не заваливая город афишами о своих деяниях.

А Саша позволила себе эдакую непочтительность! Точно он – зазнавшийся мальчишка, которого нужно немедленно поставить на место! Господи, да как у неё язык-то повернулся?

Вторая причина расстройства Викентия Иннокентьевича заключалась в том, что в глубине души, увы, он понимал и поощрял её. И в этом гордом "я не возьму ваших денег", и в горящих глазах, и в том, как гордо она вскинула голову, когда пронесла свою тираду – во всём этом виделся её отец, Иван Фетисович.

А лучше бы пошла в мать, девушке это как-то сподручнее, раздражённо думал Викентий Иннокентьевич. Принимала бы дорогие подарки, улыбалась всем без разбору, флиртовала бы с молодыми дворянами и, глядишь, вышла бы замуж за какого-нибудь достойного паренька и перестала бы быть обузой для Гордеева! Бедный министр весь извёлся, не зная, как безболезненно избавиться от этой девчонки – а с ним извёлся и сам Воробьёв, которому, в отличие от Ивана Кирилловича, важно было оставить Сашеньку в живых. Он ведь любил её, по-своему.

Но деньги, конечно, он любил больше.

Третья и самая главная причина жутчайшего недовольства Викентия Иннокентьевича заключилась в его вынужденном отсутствии в собственном кабинете, где прямо на столе, на самом видном месте, лежало то самое дело, которое он с таким трудом раздобыл для Гордеева. Ради этого он сам готов был забыть, кто такой Караваев и послать его к чёрту открытым текстом!

Это был какой-то злой рок, Воробьёву просто фатально не везло. Не успел он вернуться, как на него тотчас набросились Вера с тётей Клавой: "Ах, доктор, наконец-то вы пришли, а у нас тут такое!" Какое – ему было неинтересно, до тех пор, пока папка с делом Юлии Волконской не была спрятана в надёжное место, и он отмахнулся от обеих медсестёр как от назойливых мух. Вера постеснялась, а вот тётя Клава, пользуясь своим положением самой старшей по возрасту медсестры в больнице, имела наглость последовать за Воробьёвым едва ли не до конца коридора, на ходу рассказывая что-то про княгиню Караваеву.