– Ещё нет, – созналась Александра и по просьбе Марьи Станиславовны подошла ближе, но стульев в комнате не нашлось, так что сесть ей было некуда.

– Садись прямо сюда, на кровать, – разрешила старушка, похлопав рабочей рукой по свободному месту рядом с собой. Александра осторожно присела, стараясь на всякий случай держаться подальше от подушек, мало ли?

Но Никифорова, похоже, была и впрямь всерьёз заинтересована, и обличать свою персональную сиделку в воровстве пока не спешила.

– Лет сколько? – требовательно, как на допросе, произнесла она.

– Скоро будет девятнадцать.

– Кто твои родители? Из простых?

А это как сказать, с усмешкой подумала Александра, но в ответ всё же кивнула.

– Мать, отец – живы?

– Мать жива. Отец… отца забрали на фронт, – сказала она, решив ничего не говорить про пришедшую недавно похоронку. Не верила она в её подлинность и всё тут!

– Сочувствую, – очень искренне произнесла Марья Станиславовна. – У меня муж второй в русско-турецкую сгинул. Призвали… пошёл, разумеется, а как было не пойти? Ох, как я его сдерживала, уговаривала, плакала, проклинала, сапоги целовала… а ведь всё равно ушёл! Мужчины, они ведь такие… играют в свои игры, к нашим мольбам глухи! Так и не вернулся, ни живым не нашли, ни мёртвым. Может, в плен попал. А может, и ещё что. Объявили моего Петю без вести пропавшим, а меня – офицерской вдовой. Вот какая история.

– Это очень грустно, – прокомментировала Александра, ещё раз искренне порадовавшись, что хотя бы Серёжа оказался далеко от этого.

– Но этим, конечно, я ни в коем случае не хотела сказать, что и твоего батеньку ждёт та же участь. Упаси Господь! Многие ведь живыми возвращаются. Конечно. Будем надеяться и молиться. Хочешь, я за него тоже помолюсь? У меня иконка есть… не иконка даже, а ладанка. От отца досталась: он во время Бородинского сражения её получил, умирающий солдат отдал: на, говорит, Станислав Георгич, мне не помогла, может, тебе поможет! Стала с той поры верным талисманом: папеньку ни пуля, ни штык не брали, а ведь сколько людей тогда полегло! А перед смертью своей, двадцать пять лет назад, он мне её по наследству передал. Вот тебе, говорит, Маша, великая вещь, только молись искренне, и обязательно сбудется. Волшебная вещь, что ты улыбаешься, думаешь, врёт старая Марья Станиславовна? А вот и нет! Как батеньку твоего звали? Вот увидишь: я помолюсь на своей волшебной ладанке, и он обязательно живым вернётся!

– Иван Фетисович его звали, – ответила Александра и поспешно поправилась: – Зовут!

– Иван. Ваня, стало быть, – важно повторила Никифорова. – Хорошее имя. Обязательно помолюсь за него! Конечно, что он прямо завтра живой и здоровый к тебе явится – не обещаю, но что живым останется: это точно. С такой защитой его ничего не возьмёт, как и моего батеньку в своё время!

– Вы такая милая! – невольно высказалась Александра, а Марья Станиславовна рассмеялась низким, шелестящим и скрипучим смехом.

– Аха-ха, милая! Меня, знаешь как, тут за глаза называют? "Старая карга", да-да! И эта ваша блондинка-вертихвостка, Вера Гурко, кажется? Своими ушами слышала, на слух-то пока не жалуюсь! Стояла за дверью да говорила этому очкастому – "старая карга опять жаловалась на боль в пояснице"!

Сашенька, не сдержавшись, расхохоталась в голос, а Никифорова вместе с ней.

"Это ж надо было так назвать Викентия Иннокентьевича!" – думала Саша, заходясь в приступе смеха и очень надеясь, что это не преддверье очередной истерики.

– А что с поясницей? – спросила она, отсмеявшись.

– Да побаливает что-то, – призналась Марья Станиславовна, с любопытством глядя на Александру. – А тебе будто и впрямь интересно слушать дряхлую старуху и смотреть на её болячки?

– А как же не интересно? – совершенно серьёзно спросила Александра. И, подумав немного, решила добавить для большей правдоподобности: – Этот "очкастый", как вы выразились, велел мне заниматься вами до тех пор, пока вы полностью не излечитесь, так что вам от меня в любом случае никуда не деться!

– Ха-ха, да мне от тебя никуда не деться хотя бы потому, что я, как видишь, парализована и не могу самостоятельно и шагу ступить, даже по нужде! – с этими словами неунывающая Никифорова рассмеялась, но следующий вопрос задала уже серьёзно: – А за что это он тебя?

– Не поняла?

О-о, на самом деле она всё поняла! Не поняла только, каким образом Никифорова, вроде бы пребывающая в глубоком маразме, умудрилась так живо обо всём догадаться?

– Я про твои слова. Он велел тебе поставить меня на ноги? Меня?! Он, должно быть, не видел моего личного дела? – изогнув белёсую бровь, вопрошала Марья Станиславовна. – Так вот, я солгала тебе вначале, когда сказала, что мне шестьдесят. Хотела казаться моложе в обществе такой хорошенькой девчушки, чтобы выдержать конкуренцию! Мне девяносто семь. В июле будет девяносто восемь, коли доживу. И я, как ты видишь, парализована на левую сторону практически полностью, хорошо ещё, что лица паралич не тронул, и разговаривать могу без проблем. И этот очкастый, видимо, напрасно считается лучшим врачом города, если не понимает очевидного: меня уже невозможно спасти.

– Напрасно вы так, – произнесла Александра, но Марья Станиславовна покачала головой.

– Не надо утешений. Я не настолько глупа, чтобы не понимать очевидного. Я не жилец, это и младенцу ясно. Ничего удивительного, в мои-то годы.

– Вы… извините, может, это бестактно прозвучит… но у вас удивительная ясность ума для человека, пережившего четыре инфаркта к девяноста семи! – рискнула-таки сказать Александра, а Никифорова снова рассмеялась.

– А ты-то, я вижу, читала мою историю, в отличие от очкастого?