Он представил улыбающуюся Мару, ласкающую свою проклятую свинью, и ощутил нечто похожее на чувство вины.

Проклятие!

Темпл начал разминать больную руку, с отвращением ощущая ее скованность.

— Я не подпущу Уэста к приюту, — поклялся герцог. — А сам он — человек порядочный и не сделает ничего такого, что могло бы повредить детям.

Взглянув на его руку, Кросс спросил:

— Как она?

— Не терпится вернуть меня на ринг? — пошутил Темпл, но даже не улыбнулся.

Кросс тоже не улыбнулся.

— Не терпится вернуть тебя. Точка.

Темпл покосился на плечо и покрутил рукой. «Стоит ли рассказать им, о чем думается в самые темные ночные часы, когда руку дергает и покалывает, когда она пылает огнем? — подумал он. — Что они скажут, если узнают, что я не чувствую части руки? Кем я стану для них, если перестану быть непобедимым Темплом? Кем я стану для самого себя?»

Он перестанет быть их другом, человеком, с которым они вместе делают деньги. Перестанет быть легендарным британским боксером, дерущимся без перчаток. Перестанет быть человеком, проводящим свои дни в Мейфэре, а ночи в Темпл-баре. Он станет… чем-то другим. Каким-то странным субъектом — аристократом по рождению, уже почти забывшим об этом за долгие двенадцать лет.

И он больше не будет герцогом-убийцей.

Да он им никогда и не был.

Возникла картинка-воспоминание: Мара на ринге, гордая и неприступная. Сильнее всех его предыдущих противников.

Чем он станет для нее?

Темпл провел ладонью по лицу. Господи, что она сделала с ним? Что он сам с собой сделал?

— Знаешь, ты ведь не обязан делать это, — негромко произнес Борн.

Темпл посмотрел на друга.

— Теперь ты ее защищаешь? Принести зеркало, чтобы ты вспомнил про синяк у себя под глазом?

Борн ухмыльнулся.

— Она не единственная, кто обладает таким ударом. Но я сейчас хотел бы сказать о другом… Ведь ты можешь все это остановить, изменить, не так ли?

— Что привело тебя в такое снисходительное расположение духа?

Маркиз пожал плечами.

— Видно же, что девушка тебе небезразлична. Иначе ты бы так не дергался. Я знаю, каково это. И знаю, как трудно отказаться ради женщины от мести.

На какой-то миг Темпл ухватился за эту идею. Представил себе, как оно все будет, если он все изменит. Представил, какой станет жизнь, если он предоставит Маре такую возможность. Представил целую шеренгу темноволосых сыновей и дочерей с золотисто-каштановыми волосами. У всех у них были странные и очень красивые глаза.

И представил их мать, присматривающую за ними.

Но все это — лишь игра воображения. А реальная жизнь — совсем другое дело.

Герцог и герцогиня Лейтоны давали ежегодный рождественский бал-маскарад каждый декабрь, с тех пор как стали мужем и женой; и этот прием стал настолько популярным, что ради него большая часть Лондона возвращалась к этому времени в город, невзирая на холодную унылую декабрьскую погоду.

По словам Лидии (та оказалась куда большей сплетницей, чем Мара думала), герцогиня Лейтон гордилась тем, что включала в список гостей несколько десятков известных людей, не относящихся к аристократии. Лидия употребила следующую фразу: «всех, кто хоть что-то из себя представляет». И она пришла в неописуемое волнение, когда Мара получила приглашение от Темпла, если можно так было назвать одну-единственную строчку, написанную черными чернилами, оповещающую о времени и о платье, которое ей следовало надеть (надо полагать, никак нельзя было назвать совпадением то обстоятельство, что именно там, с нее снимут маску — как фигурально, так и буквально).

А ведь до вчерашнего дня, пока все не рухнуло, все могло бы сложиться по-другому. Они могли бы стать друзьями и, возможно, даже…

Ах, глупые мечты!

Мара негромко хмыкнула. Да, это всего лишь мечты. Ведь ничто не могло бы изменить прошлое, отменить то, что она наделала. И никакое прощение не могло бы отменить неизбежное, то есть то, что должно было свершиться этой ночью.

Говоря честно, Мара даже радовалась тому, что роковой вечер наконец-то настал. Когда все закончится, она сможет вернуться к своей обычной жизни, и Лондон про нее забудет.

Он про нее забудет.

И это, конечно, к лучшему. Можно сказать, во благо.

Она думала об этом, передавая управление приютом Лидии — рассказывала о всех мелочах и маленьких хитростях, напоминала об особенностях характера каждого мальчика, показывала, где лежат документы и все прочие важные бумаги, являвшиеся историями их рождения и жизни. И она обещала Лидии, что отдаст ей деньги, которые заработала у Темпла, хотя сердце ее ныло, когда она называла их «взносами». Но у нее не было выбора. Мальчикам нужен уголь. Лидии нужны деньги, раз уж она теперь станет управлять приютом.

Она думала об этом, складывая вещи в небольшой дорожный саквояж и пряча туда несколько монет, чтобы хватило добраться до Йоркшира, до места, куда она бежала двенадцать лет назад. До места, где она заново себя придумала. Где стала Маргарет Макинтайр.

Она думала об этом, когда принесли платье в красивой белой коробке с золотой тисненой буквой «Э» на ней и изысканную позолоченную маску филигранной работы.

Принесли еще и чулки, а также сорочки с прекрасной вышивкой — совершенно ошеломительные и абсолютно ненужные. Прошло больше десяти лет с тех пор, как Мара носила такие изысканные вещи, и сейчас она откровенно наслаждалась ощущением того, как ткань ласкала кожу.