А в голове роились глупые мысли о том, что такое белье должен видеть мужчина.

Темпл.

Был еще и плащ великолепного зеленого цвета, прошитый золотыми нитями, отороченный горностаем, — за такие деньги можно было бы целый год оплачивать счета приюта. Мара ахнула, когда увидела его в коробке. Ведь во время той постыдной примерки у мадам Эбер о нем ничего не говорилось.

При воспоминании о глазах Темпла в той тускло освещенной комнате ее бросило в жар; когда же это воспоминание сменилось другим (это случилось в тот же вечер, тогда губы их слились в поцелуе), щеки Мары и вовсе запылали.

Через некоторое время, когда Мара уже стояла в прихожей «Дома Макинтайр» (Лидия с Лавандой на коленях примостилась на ступеньках лестницы), она сказала себе, что счастлива встретить своего палача. Сейчас, стоя в прихожей дома, который она создала тяжким трудом, слезами и страстью, Мара поняла, что она больше не Маргарет Макинтайр и не Мара Лоув. Не директор приюта и не экономка. Она опять никто.

Но почему-то все это не имело никакого значения, все, кроме одной-единственной сокрушительной истины: она никто и для Темпла.

Мара повернулась к Лидии:

— Если мой брат все-таки придет, ты скажешь ему, что я уехала? Отдашь ему мое письмо?

Когда она вернулась из «Ангела», ее ждала записка от Кита. Он просил денег, чтобы покинуть страну. Обещал, что это — его последняя просьба.

Мара написала ему, рассказав правду: денег у нее нет, и оба они в одном и том же положении, оба должны бежать. Она благодарила брата за то, что он все эти годы хранил ее тайну, и сказала ему «прощай».

Лидия поджала губы.

— Отдам, хотя мне это совсем не нравится. Что, если он начнет тебя преследовать?

— Если начнет, то так тому и быть. Уж лучше пусть меня преследует он, чем ты. Или… этот дом. — Мара вздохнула и негромко добавила: — Или же Темпл.

И тут ей вспомнилась та ужасная ночь — ее нож в груди Темпла и затерявшийся в толпе Кит, сбежавший…

Что ж, она положит этому конец. Освободит Темпла. Кит больше никогда его не побеспокоит.

А после сегодняшней ночи и она, Мара, — тоже.

Она снова вздохнула, пытаясь справиться с чувствами, охватывавшими ее всякий раз, стоило лишь подумать о нем.

— В общем, ты все поняла, да?

Лидия кивнула, опустила Лаванду на ступеньки и шагнула к Маре. Взяв ее за руки, сказала:

— Послушай, но ведь ты не обязана это делать. Мы и так сможем справиться.

Сдерживая слезы, Мара ответила:

— Нет, я сделаю то, что должна сделать. Ради тебя. Ради мальчиков.

И она снова вспомнила о том, что сегодня ночью сдержит свое обещание. Сдержит слово, которое дала Темплу. Да, сегодня все закончится.

Лидия не стала спорить.

— Красивое платье, — заметила она.

— Я себя чувствую в нем женщиной на продажу, — отозвалась Мара.

— Ничего подобного!

И Лидия была права. Да, вырез оказался низкий, но мадам Эбер как-то умудрилась выполнить требование Темпла, не заставив Мару выглядеть неприлично. Но та ни за что не хотела признавать, что платье просто ошеломительное.

— Ты в нем выглядишь принцессой, — добавила подруга.

— Ничего подобного! — воскликнула Мара, в свою очередь.

Лидия усмехнулась.

— Значит — герцогиней. — Мара поморщилась, но подруга продолжала болтать, снова взяв на руки топтавшуюся у ее ног Лаванду. — О, только представь себе: ты замужем за его отцом!

— Не хочу! — отрезала Мара.

— Да-да, ты — его мачеха!

Мара зажмурилась.

— Не говори такого!

— Представь себе эту жизнь — жизнь, заполненную непристойными мыслями о собственном пасынке.

— Помолчи, Лидия! — закричала Мара, в глубине души благодарная подруге за то, что отвлекала от ненужных мыслей.

— Вздор, — заявила Лидия. — Почему непристойными? Ведь он старше тебя.

— Но это не значит…

— Еще как значит! Ты только посмотри на него. Он же огромный!.. И красивый, как грех. Ты можешь откровенно сказать мне, что тебя ни разу не посещали непристойные мысли?

— Не посещали.

— Не лги!

Конечно, она лгала. И она не только непристойно думала о нем — даже вела себя с ним непристойно. Даже хуже того. Она любила его.

Ох, до чего же неудачный поворот событий.

И тут появился предмет ее грез, избавивший Мару от дальнейших расспросов подруги.

Сердце ее подскочило к горлу, когда она увидела его в превосходно сшитых черных брюках, в жилете и в сюртуке. И с рукой на перевязи — тоже черной. Святые небеса!.. До чего же у него широченные плечи! Черный цвет нарушался лишь строгой белизной рубашки и галстука, накрахмаленного и повязанного так, словно этим занимался самый лучший камердинер Лондона.