Рыльский Максим Фаддеевич
Шрифт:
29
Как песня, странен был характером Богдан: То весь в себя уйдет, то вспыхнет, словно порох, То в голову ему придет великий план: Скорее в Мексику! — На сцену! Лишь в актерах Спасенье! — Надо жить, беря пример с крестьян! — И загорится весь в неисчислимых спорах. Он в небе воздвигал свой замок золотой, Но хатки на земле не вылепил простой. 30
Студентом будучи, считался он эсдеком, Но, впрочем, в партии Богдан наш был навряд. Всё это далеко: однажды с другом-греком Он призывал народ на гребни баррикад, Ходил по городу с тем южным человеком И «Варшавянку» пел, и люди говорят, Что черносотенец Пахомов — парень ражий — С тяжелым кулаком его знакомил даже… 31
Однако мне пора на тихий пруд, назад К стрекозам, к бабочкам над тонкою былинкой. С них начал я рассказ на очень старый лад, Но кое в чем и я еще блесну новинкой… Качнулся поплавок, насторожился взгляд: Уклейки да плотва, что делать мне с мельчинкой! И вдруг уходит вглубь гусиный поплавок, И рыбицу подсечь приходит самый срок… 32
Удилище мое согнулося дугою, А леска светлая звенит, как бы струна, А по воде круги. Под ними — под водою — Уж трепетная тень мне — рыбаку — видна. Пурпурное перо блеснуло предо мною, Сверкнула чешуя: вот рыба! Вот она Вся извивается, лишенная опоры! Сегодня клев хорош! Отменны красноперы! 33
И снисходительно Иван смеется мне, Хоть папиросу взял, а всё не сводит ока Он с поплавка. А пруд весь в голубом огне Переливается. А берег недалеко Зеленою каймой дымится в глубине И тонет в зеркале застывшего потока. И ветерок задул, он, к нам слетая вниз, Доносит песенку, — то братов кум Денис. 34
На каючке своем, сколоченном умело, Он, скромный браконьер, в час утренних прохлад Запретные дары [136] сетей собрал и смело Теперь взял удочку — законный свой снаряд. Над нами селезень! Тугое прозвенело Над речкою крыло. А вот стрижи летят. Раздался тонкий писк, — то выводок утиный: Тень ястреба скользит над камышом и тиной. 136
Денис Каленюк вытряхивал свои сети, но тайно: владелец романовского пруда разрешал ловить рыбу только удочкой.
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
Ясько Ольшевский жил в сырой хатенке тесной, Где писк стоял ребят, страдавших животом. Но жизнь в лачуге той казалась мне чудесной: Лишь в свете розовом я видел всё кругом. И фикус чуть живой — страдалец всем известный, И Каквас — рыжий пес, не ладивший с котом, И кот полуглухой, и сырость — всё жилище Романтике моей служило доброй пищей. 2
Сосед Ольшевских Шуть субъектом странным был, Задрапированным в какие-то тряпицы. Две дочки жили с ним; увы, я позабыл, Как звали девочек, я позабыл их лица, Но принужден сказать: я сразу двух любил. Тогда передо мной раскрыл свои страницы Добрейший Вальтер Скотт. Он имя сестрам дал: О Минне я грустил, о Бренде я вздыхал. 3
В иные времена был где-то экономом Григор Игнатович, родной отец Яська. Начнет рассказывать, и сказка снежным комом Растет себе, растет и тешит бедняка. Знакомым сообщит, расскажет незнакомым, Что карты он любил всем сердцем игрока И как-то выиграл две шубы и карету С четверкой вороных… А где они? — Их нету. 4
Ясько Ольшевский был товарищ мой второй, Но друга первого я не забыл — Андрея. Я только холодней с ним стал бывать порой… Ах, дружба детская! Что на земле милее! Хоть взрослому она и кажется смешной, Но в некий дивный миг, как слово чародея, Нам объясняет мир и нас самих она, И тем нам дорога, хоть, может быть, смешна. 5
Андрей мой обитал в жилище небогатом. Нас разделял овраг. Бывало, в зимний день Летим на саночках. Нам весело — ребятам. Мороз нам нипочем, — все шапки набекрень! Внизу, в яру, плетень: «Держите их!» Куда там,— Мы прямо на него, и затрещал плетень. Нас бабка старая Андреева бранила И, Шкрябом прозванный, его отец Данило. 6
Данило был отцом двух добрых сыновей И славной дочери, а звали дочку — Ганя. Влюбленность детскую припомните скорей, Наивную любовь — высокой подражанье — И смуглое лицо, какого нет милей, В венке из васильков, и зорьки догоранье — Всё то, что узнаем в весенние года, Что вместе с юностью умчится навсегда. 7
Случалось ревновать, бывали и упреки… Писать я рано стал, и тысячи тревог, И тысячи надежд в мои ложились строки. Но тут же их презрев, уписывал творог, Сметану уплетал поэт за обе щеки, Хотя еще пылал от стихотворных строк. Однажды, сознаюсь, повеса несчастливый, Соперниками был отстеган я крапивой. 8
Андрей, Данилов сын, прославился лишь тем, Что сапоги тачал, что, выпив самогону, Над чаркой кончил жизнь. Но тысячи проблем Легко он разрешал мальцом во время оно. Бывает, из таких растут творцы поэм, Признанья своего таким дарит корону Народ. И прав! Но всё ж бывает, поглядишь, — Гора, как есть гора! — а родила-то мышь. 9
Признаться, в те года не так уж странно было, Что не расцвел талант Андрея молодой, — Он был крестьянский сын. Но помню — у Данила Был брат, и братом тем отец занялся мой. Неглупый мальчик был, смышленый, скромный, милый! Отец мой говорил, что путь пред ним большой, В гимназию отдал, тот принялся учиться И стал чиновником — отъявленным тупицей.