Мне пришлось прибегнуть к внутренней связи. Хозяйка «Миллениума» не держала меня под бетонным козырьком с расспросами. Едва я представился, как в двери что-то пискнуло, щелкнуло, и путь был свободен. Просторный холл с дорогим напольным покрытием, кожаным диваном и фикусом в кадке. Четыре этажа и на каждом всего по две квартиры. Наверх я поднимался на лифте, боковые стенки которого выложены мореным дубом, задняя — сплошь зеркальная. Вот и нужная площадка: несколько бра с приглушенным зеленоватым светом, мохнатый палас. Хозяйка уже встречала меня на пороге квартиры.

Впервые я увидел бизнесвумен в приватной обстановке, в розовом домашнем наряде, с головой, замотанной махровым полотенцем. Светские условности и следование нормам этикета ей были чужды.

— Я принимала ванну, — объяснила она. — И никого уже не ждала.

Она была босиком, узкие розовые ступни оставляли на начищенном до блеска паркете влажные следы.

— Проходите, — пригласила Алевтина Семеновна.

Арка, сводчатый потолок, напольные китайские вазы, в которых, источая тонкий сладкий аромат, потираются друг о друга бархатистыми бутонами бордовые розы. Двустворчатые двери, все закрытые. Господи, сколько же комнат, как здесь жить одной после всего, что произошло!

— В моем кабинете нам будет удобнее…

Но мы не дошли до кабинета. За моей спиной вдруг распахнулись сразу обе дверные створки, и кто-то тяжело шагнул в прихожую, икнул, врезался в стену. Я обернулся.

На свет божий вывалился Владислав Ланенский в черном мятом смокинге и белой рубашке, расстегнутой у ворота. Приспущенный галстук перекрутился, но молодой человек не придавал этому никакого значения. Он был до остекленения пьян и не думал на этом останавливаться, держа в руке почти полную бутылку виски.

— Владик… — в сердцах произнесла Алевтина Семеновна и тут же смущенно, торопливо обратилась ко мне: — Сегодня похоронили Виктора Евгеньевича. Были поминки, потом мы приехали сюда, Владиславу просто необходима моральная поддержка. Он ведь остался совсем один.

— У меня есть… вы… — Красавчик прыснул идиотским смешком, запрокинул горлышко, булькнул содержимым красивой бутылки. — А еще сыщик, который найдет всех убийц. Не так ли? Я хочу знать, о чем вы собрались шептаться.

— Тебе лучше лечь спать. Мы тебе все расскажем завтра, — попыталась унять его хозяйка «Миллениума».

Владислав тряхнул иссиня-черными кудрями, зло взглянул на Друзину.

— Не делай…те из меня идиота. Я не пьян. Это координация. Мозги варят отлично. И вообще нам пора объясниться… вот с ним.

Шатаясь, он направился ко мне, поудобнее перехватив фирменную емкость за горлышко. Алевтина Семеновна наблюдала за ним ни жива ни мертва. Я приготовился действовать: никаких лишних движений, один короткий удар, минимум физических повреждений, зато глубокий нокаут. Как раз до утра.

Шаг, второй, третий… Сейчас он, покачнувшись, взмахнет бутылкой, расплескивая ценный, дарующий забвение продукт, и нарвется на апперкот, направленный точно в раздвоенный ямочкой подбородок.

Но невидимый режиссер вдруг изменил свой замысел. Владислав почти трезво потупил взгляд, протянул виски мне, сказал, тщательно проговаривая слова:

— Выпейте. Помяните отца. Его мало кто любил. И все-таки…

Я прижал горлышко к губам, сделав вид, что пью.

— Спасибо. — Простые человеческие слова давались ему нелегко. — Не держите зла. Подозревать меня было ваше право. Сейчас все разъяснилось. Все, кроме одного. Я не убивал его. И отец не кончал жизнь самоубийством. Найдите того, кто сделал это. Теперь я ваш клиент.

Ланенский-младший запустил руку в карман и продемонстрировал шуршащий бумажный ком, в котором преобладала нежная манящая зелень.

— Здесь задаток. Я не знаю, сколько. Штука будет. И еще подсказка. Этот непросыхающий полковник ненавидел отца. Ему убить — раз плюнуть. В Афганистане научился резать глотки… и больше ничего. Они замяли дело, чтобы отмазать родственничка. Так ведь, Алевтина? — Последнее было произнесено зловещим шепотом.

Разлитая в его взгляде глубокая синева уже закипала, бурлила чернотой. Деньги упали на пол. Владислав выхватил у меня бутылку, жадно, захлебываясь, опорожнил ее наполовину, забрызгав рубашку темными каплями, и скрылся в одной из комнат, с грохотом захлопнув за собой дверь.

Как сомнамбула, проплыла Алевтина Семеновна в свой кабинет. Она прятала от меня глаза, пройдя за стол, рассыпала канцелярские скрепки, принялась перегибать их одну за другой, швыряя блестящие проволочки на пол.

— Вы должны извинить Владислава, — глухо проронила она. — Он выпил лишнего и не отдавал себе отчета в том, что говорил. Ему столько пришлось перенести за последние дни!

— Вы очень добры к нему. Это из-за отца? Вы любили Виктора Евгеньевича?

— Да. Но было это очень давно. Мы вместе учились и строили планы о совместном будущем. Были романтиками, мечтателями и идеалистами. Кто знает, как сложилась бы жизнь, если бы мы не расстались. Я очень виновата перед Виктором. Жила я в то время очень скромно, если не сказать бедно. Наталья уже была замужем, но тоже не могла похвалиться достатком. Это очень нелегкий труд — быть женой военного. Моя… мама желала, чтобы хотя бы я пожила по-человечески. Ее слово всегда было для меня законом. И когда мой нынешний муж, у которого я работала тогда секретаршей, стал оказывать мне знаки внимания, дарить цветы, приглашать в рестораны, я приняла его ухаживания. Он был старше меня вдвое, работал на руководящей должности в обкоме партии. Он был очень знатным женихом по сравнению с Виктором, которому ничего подобного и не снилось. Я поступила подло, лишь бы не расстраивать… маму. Я всегда называла ее только так. Она меня растила, заботилась обо мне как о родной.