— Замолкни, вон они идут!

Идут. При полном параде. Магалена то есть, потому что Беба и не растрепывалась. Магалену будто подменили. Точнее, вернули в прежнее состояние, она стала похожей на себя предыдущую как две капли воды.

— Нампара, — сказала тетка или Беба Мартинес или Бабилон на своем спутанном языке. — Очнь позна уже.

Разглагольствования. Gimme the gist of it, Ma’am, the gift to is, the key o’it, the code [170] . Куэ сказал, О’кей, попросил счет и расплатился деньгами Рине. Мы вернулись в Гавану, и Куда сеньориты пожелают быть доставленными, сказал Сама Галантность Куэ, и тетка сказала, Да там де вы нас увидили мы там рядышкам сасем живем, и Куэ сказал, О’кей, и, поскольку Галантность Галантностью, а странности странностями, добавил, что тетка потрясающая красавица, с ног до головы, просто ваще, и пусть она ему позвонит, и дал телефон и повторял его на мотив «Джингл Беллз», пока она не выучила и не сказала, что ничего не обещает, но позвонит, и мы выехали на авениду Президентов и высадили их на углу Пятнадцатой и крайне вежливо распрощались, и Магалена вышла, даже не пожав мне руки, не оставив в моих пальцах проигрышного билета или номера телефона. Ни царапины — лишь в воспоминании. Вот она, жизнь. Есть везунчики. Что-то спасает их, и они никогда не суются в замок Дракулы и не зачитываются рыцарскими романами, потому что рассказы о приключениях Лоселота, или Амадиса Де Голльского, или Белого Рыцаря, как известно, ведут к самому худшему. Лучше по-прежнему пассивно ходить в кино — там хоть взаправдашние женщины ведут всего лишь к месту в зале. Капельдинершы. Но, кто знает, возможно, где-то в Швейцарии русский белый многажды-эмигрант придерживается мнения, что и они ведут к самому худшему. Что же делать? Остановиться на Ким Новак? А онанизм — не самое худшее? В детстве мне так и говорили, мол, туберкулезом заболею, мозг размягчится, сил не будет совсем. Вот блин. Жизнь неизбежно ведет к самому худшему.

Воздуха не хватает, сказал Куэ и остановился, чтобы убрать крышу. Потом спустился по Двенадцатой и переехал Линию, и мы вернулись во владения, в пределы Мебиуса, по-простому — Малекон в обе стороны.

— Бустрофедона не хватает, — сказал я.

— Дались тебе психи, покойники и великие мужи прошлого. Начитался сказок о привидениях. Вот и весь сказ.

— А ты что знаешь о привидениях?

Он посмотрел на меня с таким видом, будто посылал куда подальше или просто на хуй, и сделал отчаянный жест. Со мной невозможно разговаривать.

— Привидения — это видения, которые возвращаются к нам и больше не покидают. Правда, фантастика? Мертвецы, которые не могут умереть. То есть бессмертные. Под фантастикой, заметь, я имею в виду то, что «необычно», «потрясающе», «грандиозно». Нехило, если ты бывал в Камагуэе. Или в Аргентине.

— Понимаю тебя, но, ti prego [171] , и ты меня пойми. Кажется, я уже как-то говорил, что мертвец для меня больше не человек, не личность, — это труп, вещь, даже не предмет, а так, бесполезная рухлядь, она ведь ни на что не годна, только гнить и становиться все страшнее и страшнее.

По какой-то причине этот разговор действовал ему на нервы.

— Почему бы уж не схоронить Бустрофедона? Он начинает смердеть.

— Знаешь, во что обходится великий покойник?

Он не понял. Я зачитал список, который помню наизусть.

— Семь песо?

— Семь песо, семь псов. Накинь еще за работу похоронной команде, могильщикам. Считай десять песо, даже одиннадцать.

— Столько стоили похороны Бустрофедона?

— Нет, столько стоили похороны Марти. Печально, правда?

Он не ответил. Я не мартианец, да и он тоже. Одно время я очень им восхищался, но потом его так захватали, так старались сделать из него святого, каждая сволочь прикрывалась его именем, что меня стало тошнить от самого слова «мартианец». Лучше уж марсианин. Но и вправду печально, печально, что это правда, вправду, печально, что он вправду мертв, как и Бустрофедон, — такова уж смерть, что всех покойников превращает в одну длинную тень. Это называется вечность. Жизнь разлучает нас, разделяет, индивидуализирует, а смерть объединяет нас в одном великом мертвеце. Черт, я заделаюсь Паскалем убогих. Пасхалем. Он неизвестно почему развернулся под фонарем на Нептуно — отложу-ка я на другой день мои вопросы, мой вопрос, мой Вопрос. Не откладывай на завтра то, что можешь сделать послезавтра. Carpe diem irae. Все есть отсрочка. Жизнь предполагает, а Бог располагает, а человек отлагает. Сильвестре Пасхаль. Вот ведь бред собачий.

— Ладно, — сказал я, — после этого экскурса в небытие, после этого сезона (с вашего позволения, — а кто же мне не позволит, — переведу с французского), пребывания в аду, после этого низвержения в Мальстрем, после этой транскультурации, осмоса и контаминации, называй как хочешь, кошмары мои станут менее тревожными, более невинными.

— Для кино уже поздно, а прощаться еще рано.

— Я сказал «безобидные кошмары», а не «беспокойные сны». Я домой, спать, подобравшись, свернувшись клубком: я возвращаюсь в матку, плыву в материнское лоно. Там удобнее, безопаснее, вообще лучше. Всегда хорошо плестись в хвосте. Как сказал один мудрец устами одной королевы, так больше помнишь — и прошлое, и будущее. А меня хлебом не корми — дай повспоминать.

— Постой, постой, Родриго. Ночь юна, как говорит другой мудрец устами Рине. Или, как говорит Маркс, воздух нынче ночью — что вино. Еще много чего осталось повидать, слава Богу и Мазде, который никакое не ассирийское божество искусственного освещения, как тебе известно. Может, поужинаем?

— Я не хочу есть.

— Блюдо рождает голод, сказал бы Тримальхион. Есть еще порох в заемных пороховницах. В громких залпах мы не потеряли Дона Рине или дара Рине. Там достанет на обильный ужин, способный привести в экстаз Лесаму, равно как и оставить невозмутимым Пиньеру. Чур я буду принцем у разрушенной башни. Из Нерваля.

— Я правда не хочу.

— Ну, тогда посидишь со мной. Отвлечешься от этих повседневных открытий. Пропусти стаканчик летейской воды с лимоном, льдом и сахаром. Этот коктейль называется молоко беспамятства. Потом я тебя довезу до самых дверей. Баиньки, и день будет новое завтра.

— Данке. Очень мило с твоей стороны. А я-то думал, ты выкинешь меня у метро, сабвея, трубы, подземки, как его называют и строят в цивилизованных странах. Это значит — там, где холод принадлежит не только богачам, но и беднякам.