– Мамаша-а… рыжий энтот селедку взя-ал!

– Ишь, скважина… се-ледку! Человек товар выбирает, а она што!

– Ядрицы полпуда, первачу мешок… еще чего?

– Ржавую-то не суй.

– Жир текет… ржа-вая. Четыре сорок с Михайловского, мамаша.

– Мешок подсолнуха пироговскому! За сахар получили? Свинины семь, пять осьмых, пшена четверку…

– Ты не швыряй, не швыряй… куда вытянет…

– Два куска на поход… не задерживайте покупателей.

– Мамаша-а! подсолнухи все хватают!

– Косая, а все видит…

– Шипротов не прикажете, Василь Прохорыч? Для публики держу… Шипроты, кильки самые свежие… А ты, братец, руками-то не хватай… Все едино, нечего зря тревожить. Осьмнадцать да двадцать семь. Сорок шесть с зеленого платка получи!

– Мелки-и? Так и говори, что тебе гусиные надобны! Изюму кто требует?

– С красенькими-то давай, поглазастей… на Казанскую мне…

В лавке битком, – крутятся, как в бучиле.

– С Козыря-то, мамаша, получили?

– Какой я тебе Козырь? Ко-зырь!

Хряскает под топором солонина, трускает вскинутый на плечи мешок подсолнуха, полязгивают гирьки.

– Сомовинка-то в солонинку тюрюхнулась!

Под Нюткой плывут и толкутся шапки, платки, плеши. Видны ей нищие у порожка, с вымытыми холщовыми сумами через плечо, разевающиеся беззубые рты, но голоса тонут в круговом гуле. Не добраться им до прилавка, где Степанида проглядывает на свет бумажки, позванивает о кирпичик серебрецом, ссыпает медяки в ящик.

– Подайте, милостивцы…

– Мамаша-а… Санька балыка палкой бье-от!

– Я тебе побалую, дьяволенок!

Не справиться с покупателем, враз хлынувшим из-за реки в тесное время. Помогает непутевый невесткин брат, Левой Рыжий, в урядниковом картузе и подтянутой ремешком сестриной кофте. Дело для него непривычное, в голове погукивает, глаза вспухли от пьянства, но из-за доверия старается во всю мочь, приглушает неслушающийся голос и посыкивает как городской.

– Пож-жалуйста, покупателя не задерживайте… Сви-нинки-с вам? Самая замечательная, англиже-с… Не беспокойтесь, уважим своего покупателя. Песочку фунтик-с?

Срывается и гудит в золотистую бороду:

– Вертишься тут, чертова голова… Прикажите, бауш-ка, завернуть?

– Заверни, соколик, заверни. Чайку восьмушечку мне еще…

– Брала бы уж четвертуху!.. А сахарку? Самый замечательный.

– Ты, дядя, не горячись… пальца твово мне не надоть. С краешку, с сальцем облепортуй…

Топор у Левона соскальзывает, фунтики разъезжаются, борода смокла. Он уже просыпал изюм в селедки, Иван Акимыч выругал его обормотом и определяет к муке.

На коновязи перед лавкой полно. Поматывают лошадиные головы – рыжие, сивые. Лежат на возках пузатые мешки подсолнуха, как снег белеют на сене пудовички крупчатки, синеют головы сахару, бьет расплющенным солнцем с помятых жестяных жбанов.

Через головы видит Иван Акимыч, как проехал обратно Васильчихии конюх, за ним вскорости и доктор Синев с лобановского пункта в своей плетушке с мальчишкой. Через дорогу ковыляет с корзинкой хромой и чахлый мухинский садовник Колотушкин – забирать для господ в долг.

– Хромому не отпущать пока что… подождет пусть!

Отношения у них враждебные. Садовник подозревает и не верит, что Настюшка-шпитонка, которую он осчастливил, бегает к лавочнику. Но есть улики: все у ней то орешки с конфетами, то мыльце цветное, и Левон в трактире болтал. Лавочник не любит садовника за ехидство и кочевряженье, – штука какая, мещанин!

Колотушкин протискивается к прилавку, напирая корзиной, и кричит банкам на полке:

– Из серого товара есть чего, так давайте по записке… да поживей! Гастрономию в городе берем.

– Пуще не захромай с живея-то, – говорит лавочник в сторону. – Некому теперь записки ваши читать.

– He-кому? Так грамотному покажи, коль сам не умеешь.

Садовника толкают, выперли на селедочную кадушку, корзину его Василий закинул на мешки, Левон скребанул в давке сахарной головой по уху. Нютка накрылась корзиной и глядит через щелки, – все будто солнечное и зыбится.

– Долго я еще ждать буду?! – срывается садовников голос, а на лице выступают пятна.

– Видите – покупатели! – говорит срыву Степанида, захватывая ногтями медяки: зла и она на садовника – за Настюшку.