– Поезжай в Ялту, – сказал студент, которому надоело слушать.

– Искусство наше! Один пишет воду, другой облака или лошадей… Я березы пишу, – посмотрел он на свои солнечные березы. – Хорошо, но разве в этом искусство! Надо, чтобы вонзилось в душу… закрутило, как вихрь! Вот что такое искусство. Какое откровение! Искусство – это… стихийная, творящая сила…

За стеной запрыгала, захлопала в ладоши и засмеялась Милочка, и они услыхали:

– Ура!! еду!

– Деньги принесли, – сказал студент.

– А знаешь, – продолжал Качков, – я ведь говел.

– А-а…

– Захотелось отгородиться от всего, упроститься… почувствовать себя прежним. В детстве когда… на душе было как-то особенно ясно и хорошо… и все было пропитано удивительным ароматом. Тогда я умел слышать, как пахнет снег, весенние лужицы… а между рамами пахло ветром и солнцем! А небо какое было! Плыли облака, а мне казалось, что это не облака, а мое это, радостное плавает, как белые лебеди на синей воде. А жаворонки с изюмными глазками! Это были живые жаворонки, и весной от них пахло, и мне жалко было начинать с носика. А когда говел, все было такое особенное, праздничное… а я совсем был особенный, лучший и тоже праздничный, и мне за это будет награда. В таком состоянии можно творить!

– Да, пожалуй… – сказал из-за газеты студент.

– И захотелось проделать опыт. Пошел в монастырь, выбрал старый, поглуше… После всенощной зашел в темный угол, закрыл глаза, постоял… И монаха выбрал старенького. Кажется, никто и не шел к нему, шли почему-то к толстому. И даже глуховат оказался… Ну, и проделал все, словно я мальчик…

– И что же?

– Грустно почему-то стало, а все-таки какое-то спокойствие получил. Потом шел и глядел на звезды. И почти узнал его, старое, знакомое небо… детское небо…

– Ну, и мистик ты! – сказал студент.

– В последнее время о многом я думаю. И о Боге думаю. О том, детском, добреньком Боге… Вот мать моя… всю жизнь била ее нужда, так и умерла, никакой радости не видала. И все-таки сохранила детскую веру в какую-то великую правду. А спроси – и не объяснила бы. Что это? А миллионы простого народу… Сколько лишений, обид всяких, страданий!.. А живут и верят. И жизнь постепенно формируется и движется к какой-то великой цели. Через эти страдания выявляется светлый лик жизни, через века… покупается великое будущее… – мечтательно-грустно сказал Качков.

– Просто – живут и умирают и ни о каком лике не думают, – сказал, помолчав, студент, – а кое-чего после себя оставляют. Ну, о твоей правде я с тобой говорить не буду. Слишком мы разные…

Постучала в дверь Милочка.

– Господа, уезжаю! Праздник в дороге буду встречать, а завтра дома!

И упорхнула. Было слышно, как целовалась она в коридоре с хозяйкой.

– Живо прояснило, – сказал студент. – Так и у всех. Пойти постричься.

Зашла хозяйка показать, какой вышел у нее кулич. Пришел чиновник-сосед и попросил штопор. Потом робко просунул в дверь серое лицо в красных точках юноша Петя и конфузливо попросил воспользоваться сапогами: надо купить кой-чего, а сапожник все не несет. Качков дал на часок штиблеты. Потом опять заглянула хозяйка и пошептала, что телефонистке «опять этот прислал цветы». Потом постучала горничная Маша и попросила написать ей поздравительную открытку – золотое яичко в ландышах и с крестом – какому-то Николаю Петровичу Королькову.

– Маша, Маша, как не стыдно. Ты забыла про меня! – сказал воротившийся студент и поднес ей розовое яичко-мыло с рубчиками.

– Да ведь это я жениху, – пожеманилась Маша.

– Прощаю и благословляю. Вот юлой вертится, а жениха приглядела… и ни о каком лике будущего не помышляет, – сказал студент и принялся разворачивать покупки.

Вынул пасочку в три вершка и кулич в четверть, с бумажной розой.

– Недурно пущено? Красо-та!

– Купил-таки?

– Я, брат, и этих купил… Белые скучны, а тут символ!

И, посмеиваясь в усы, вытащил пяток красных яиц и обложил куличик.

– Веселить! И еще одну штуковину подцепил, – развернул он сахарное яичко. – В мелких лавчонках только и найдешь. Во-первых… па-но-ра-ма: мох, изображающий зелень весны, и там… символ! И стоит всего двугривенный. Это я одной знакомой даме лет пяти…

И приколол на стенку.

– А сейчас буду пасху есть.

Но не стал есть, а накрыл колпачком и сунул в форточку.

Качкова опять знобило. Он накрылся пледом и задремал. У чиновника принялись топать и звякать. Студент пошел к телефонистке играть в шестьдесят шесть. Скоро пришел и унес гитару.

Когда Качков проснулся, вспомнил, что надо куда-то пойти, чего-то купить или сходить в баню. Было холодно и не хотелось вставать. В комнате было уже вечернее солнце, и играл на обоях зайчик. Этот вечерний свет был знакомый, предпраздничный свет весеннего вечера. Потом этот свет стал краснеть, бледнеть, сдвигаться, и в окно заглянуло холодеющее небо.

У чиновника было тихо. Да и во всей квартире было тихо. В коридоре юноша Петя шепотком просил Машу сходить к сапожнику и потребовать, наконец. Маша божилась, что разбежались все мастера, и фыркала. Петя сказал плаксиво: