Шрифт:
– Та-ак-с…
– За фунт гарного получай. Живой карасий масло ваше…
– Это самое лучшее будет.
– Жену присылай – живо натоварит… – хрипит на ухо Левон.
– Стало быть, над господами кочевряжитесь? – с дрожью через зубы говорит садовник, грызя ноготь и исподлобья впиваясь в веселые глаза лавочника.
– За чистые денежки и то ждут. Веночек? Три гривенничка-с.
– Значит, пренебреженье… хорошо-с. Давай сюда, косая!
Крепко хряскает о прилавок корзиной, взвевая белую пыль, и, закусив жидкий усик, идет к выходу.
– Засерчал Хромой – дожжик будет.
На пороге садовник оборачивается и кричит визгливо:
– Так и доложим!
– Чего, всамделе, Хромому не отпущают? – кричит, точно сейчас только его заметил, Иван Акимыч. – Годи серчать-то, майский картуз!
– Теперь в судебном учреждении посмейтесь… за торговлю воспрещенным продуктом!
Солнце прожаривает балыки, топит жир; накапало его темную полоску на мостках. Звенят мухи, звенят и сверкают ведра, плещется под копытами солнце в лужах, перекликаются ржаньем лошади, шумят над березами грачи. И покойно на все взирает Святое Око от Троицы.
Дребезжит по дороге, – едет на дрожках, на толстоногом мосластом вороном, толстяк-урядник в офицерском пальто, завернув на колени полы. Останавливается на тракте, против лавки, тянет из-под себя портфель, устанавливает перед животом и начинает перебирать бумажки. Ветерок играет бумажками, играет его русой, на два расчеса, «скобелевской» бородой.
– Серенька, пообожди! – кричит Иван Акимыч в закуток при лавке, где работает средний сын.
Теперь ходят туда двором, кому нужно. Урядник свой человек, но в открытую все-таки неудобно.
Пообсудив с бумагами, урядник съезжает на грязь, привязывает вороного за грядку телеги и входит в лавку, раздвигая толпу портфелем.
– Базар да рынок!
Едет он в Голенищево, – там вчера опрокинулась лодка, и трое утонуло.
– Как подгадают для праздника… такое истечение обстоятельств! Закружился… Нацарапала тут Дашуха моя хозяйственного разного пороху-дроби… – говорит урядник, присаживаясь на мешок и доставая из портфеля казенный бланк с каракулями. – Оформи в кулечек там… прихвачу ужотка. А промежду прочим… Васильчиха-то в присмертной агоне, внезапной смертью! А вечером ужинала, телячью котлету ела…
– В Великую пятницу! – говорит Степанида, вызванивая. – Негодяшший.
– Да… Был сейчас у Ивана Платоныча с окладными… Дела будут.
– Будут. А вот господина бы Мухина листочками побеспокоили… Один уж им конец – торгов не избегнуть… – говорит Иван Акимыч, заглядывая в портфель.
– Где избегнуть! Дело ихнее критическое, да… гм… – крутит головой урядник и достает из ушата огурец-желтяк. – Конфинденциально новость от станового вчера узнал… виц-губернатор новый едет, шурин мухинский-то, по супруге!
Смотрит на Ивана Акимыча, хрустя огурцом, тот на урядника, снимает затертый картуз, выбивает ладонью и вытирает им потную лысину.
– Шурин?! Да-да-да-да…
– Здесь бывать будет. То-то и оно-то… – косится урядник в закутке и замечает сахарные яички. – Занятно для ребятенков!
Насыпает в карман подсолнухов, на которых сидит, заглядывает в селедки, на окоренок с яйцами.
– Луком у меня красят… – раздумчиво говорит он, – так что ничего, а как краской – негодящее яйцо выходит…
Мигает Ивану Акимычу и идет через двор, набитый курами, петухами и плещущимися в навозной жиже утками. Скоро выходит, покрякивая, видит залитую теперь солнцем церковь, синие купола, яркие над белизной, идет к лошади и кричит к лавке:
– Эй, староста церковный! Заутреню-то поповские, что ль, петь будут?
– Обязательно поповские! – оживляясь, говорит Иван Акимыч, выходя к порогу. – Конторщики с паточного охотились, тено-ра! Сизов Андрюшка…
– Си-зов?! Ну, обязательно у вас буду. А то в Пирогово хотел…
– Ммда… Так шурин…
– Шурин.
После обеда перед лавкой редеет – поразобрались возки.
По дороге в Затоново зашли конюха – вели призовых лошадей со станции на ермаковский завод. Жеребцы-орловцы, вороной масти с сединкой в отлив, в белых с голубой оторочкой попонках, с голубым «Е» под коронкой, собирают к ветлам толпу. Иван Акимыч забывает торговлю и расспрашивает, каких лет, какая цена и много ли нахватали призов. Длинноспинный мужик с готовностью наливает из бутылки и подносит в стаканчиках конюхам. Самим им нельзя: по двое на каждого жеребца, они не выпускают поводья. Жеребцы прядают ушами, косятся из попонных глазниц, непокойно переступают в белых ногавках. Весенний огонь в них, ноздри раздуты, раздраженные запахом лошадиной стоянки. Три пары ушей вздрагивают и падают к чмокающей по грязи лохматой клячонке.