Шрифт:
– Вам смешно, а как же мне без сапог?!
– Награжу вас штиблетами, насуйте бумаги и валяйте… – сказал голос студента.
В комнате было совсем темно.
– Хороша Ниночка! – сказал, пощелкивая, студент. – Засыпал ее цветами какой-то хлюст.
– А ты ходишь и нюхаешь! – сердито сказал Качков.
– Не отказываюсь, уважаю красивых женщин. Ну, а теперь мы что будем делать? К Копчикову пойти?.. Трамваи кончились…
И лег.
– А у меня опять лихорадка… – сказал Качков. – Дело дрянь.
– Сказано, – поезжай в Ялту!
Больше не говорили. Не разобрать было, спал ли студент, или лежал и думал. А Качков думал. Рисовалась ему – «Тишина». Поляна в березовой роще, вечер. На вершинках еще красноватый отблеск. Из потемневшей травы чутко глядят крупные синие колокольчики. Стоит бледная девушка, глядит в небо, слушает тишину…
– Как в ковчеге-то тихо, – сказал студент. – Чиновник ушел пьянствовать, а юноша зубрит свою латынь. И на кой ему черт супины? Ехал бы, дурак, в свой Черемухов, служил в казначействе, гонял за девчонками. Философ скажет: это действует стихийная сила жизни, из этих силенок, которые сидят без сапог, выявляется постепенно чудеснейший лик отдаленнейшего будущего, а…
– Ты подумай, что говоришь! – раздраженно отозвался Качков. – Это цинизм!
– Ты не приставай, я зол сегодня. Нагнал на меня тоску!
У хозяйки пробило десять..
– Ну, пошел я…
Студент пустил электричество и стал нацеплять крахмальный воротничок. Потом надел новые штиблеты, а старые кинул за дверь.
– Получайте!
А Петя как будто ждал. Выскочил из двери и сказал радостно:
– Как вы меня устроили! А то прямо безвыходное положение…
– Именно.
Потом студент хлопнул себя по лбу, достал поздравительную открытку и сел писать.
– Матерю-то и забыл. А она у меня любит это… и говеть тоже любит. Ну, так-с… А теперь пойдем звоны слушать…
– Знаешь, и я пойду, – сказал Качков.
– Напрасно. Можно и подхватить…
– Все равно. Эту ночь я всегда проводил под небом. Могу фуфайку надеть. Всегда с людьми… – говорил Качков, натягивая штиблеты. – А сегодня особенно… Можешь смеяться, но эта ночь всегда меня освобождала от всего мелкого, будничного… настроение давала!..
Он говорил так искренно, что студент не сказал обычного, вроде «разводишь идиллию» или – «будет тебе канифолиться». Только посмотрел на вихры Качкова и сказал шутливо:
– А знаешь… ты страшно похож на Цезаря!
Когда вышли на улицу, было необычно тихо. Лаяла собака, и казалось, если закрыть глаза, что они где-то в глухом уезде. И небо было особенное: показывалось таким Качкову.
– Всегда в эту ночь, – сказал он, – кажется мне, что небо закрасили в новую синеву, а звезды промыли, чтобы они сияли по-праздничному.
– Начистили мелом…
Попадались прохожие с белыми узелками. На углу, у церкви Григория Неокесарийского, стоял городовой и говорил кому-то невидимому:
– В прошлом годе дождь отсырил – и не было результату…
От церкви тянуло можжевелкой. За темной оградой бегали мальчишки с огарочками и кричали: «саль меня! саль!»
– Две тысячи лет прошло, а идея не умирает, – говорил Качков, стараясь бороться с дрожью, которая сводила губы. – Искупление какой-то величайшей неправды величайшим самопожертвованием! Лучше отдаст себя за все, во имя прекрасного! Я не говорю, что я слепо и буквально верю. Пусть это миф, я не знаю… но если и миф, так и тогда, – и тем более, – надо поклониться человечеству, которое это создало! Духу поклониться! Ведь это герои духа и мысли, если сумели такое выдумать. Величайшее отдает себя на позор, на смерть, чтобы убить смерть! Ведь такому человечеству, раз сумело оно подняться до этого и чтить это, – какие бы оно ошибки не совершило, – все можно простить, все! Верить в него можно!
– Ты горячишься, а это вредно, – сказал студент.
Чем дальше шли они, заворачивая в переулки, не разбирая, куда идут, лишь бы ходить, – студент сам предложил идти куда глаза глядят, так интересней, – больше людей попадалось на улицах. Слегка подморозило, и хорошо потрескивало на канавках. Шел больше простой народ, и говорок был необычный, а тоже какой-то промытый, со весельной и хорошей тревогой.
– Купил себе картуз новый, студентский… – услыхал Качков и увидел, как с чьей-то головы поднялся картуз и опять сел на голову.
Вышли на площадь, где невидимый голос кричал извозчика. Но извозчиков не было.
Опять на углу была церковь, низенькая, расплывшаяся, как пасха, старенькая. Кто-то ходил в ограде и зажигал кривой свечкой на палке цветные кубастики. Церковь была открыта, в ней еще было сумрачно, и опять празднично потягивало можжевелкой.
– Запах этот люблю, детский… какой-то радостный. Сколько ассоциаций! Погоди… – удержал Качков за руку студента. – Ну, постоим немного. Помню, – маленький-маленький я, меня ведут по темной улице, и совсем не страшно. Я даже покойников не боюсь, так мне не страшно. Потому что нет смерти! Мать говорила: теперь нет смерти! Ведь уже одно это победа! Хоть один день, хоть одну секунду поверить, что уже нет смерти. Может, это прогноз будущего, когда действительно не будет смерти.