–  А поехали вместе в Болшев?
– предложила гостья.
– Каждая со своим чадом будет толковать. Может, так надёжней получится?

–  И отца Дмитрия привлечь! Он ея супруг, пусть употребит власть. Коли надо - отхлестает вожжами! Чтобы знала, паршивка, как сбегать к полюбовничкам, Господи, прости!

–  Нет, давай сначала по-бабьи, по-простому да по-хорошему. Вожжи припасём напоследок. Пусть сперва княжич от нея отвернётся.

–  Неужели же отвернётся, матушка, мой свет?
– с беспокойством спросила та, неизвестно чего желая больше на самом деле.

Ольга крякнула:

–  Ах, понятия не имею, душенька, - может, с лестницы меня спустит.

–  С лестницы? Тебя? Долгорукая отмахнулась:

–  А с него станет, с губошлёпа! Ну, так едем, да?

–  Я готова хоть сей момент.

–  Значит, поутру завтра.

Был уже ноябрь, а погоды стояли нехолодные, снега не предвиделось вовсе, и колеса повозки грязь разбрызгивали в разные стороны, иногда увязая в липкой глине по самую ось. Голые деревья вроде бы стеснялись своей наготы. Рыже-бурый ковёр из опавших листьев набухал от сырой земли. Лишь вороны, не желавшие улетать на юг, бесконечно кружили в небе, каркали, как лаяли.

Болшев показался тоже каким-то набухшим, серым и простуженным. Княжич вышел на удивление трезвый, вымытый, с подстриженной бородёнкой. От души облобызался с княгиней, ласково сказал «здравствуй» попадье. Но предупредил - вроде балагуря, но веско:

–  Коли просто проведать - милости прошу. Коли уговаривать разбежаться с любушкой моей - и не затевайте. Только поругаемся.

–  О делах потом, - увильнула Ольга.
– Дай с дороги-то отдышаться: все кишки растрясло по этим дорогам.

Он ответил:

–  Сделайте любезность, отдыхайте, выходите к столу. Я велю накрыть.

Во дворце беспорядка не наблюдалось: чисто, ладно и проветрено - ни тебе паутины, ни сора. Челядь бегала резво. Кто наладил жизнь? Сам Владимир? Или молодая наложница? Оставалось загадкой.

Долгорукая выслала попадью для разгляда. Та пошла искать дочку и нашла в зале для пиров, называемой гридницей: Поликсения отдавала распоряжения слугам, как чего ставить на столе. Увидав Матрёну, сразу застыдилась, краской залилась, начала бормотать нечленораздельно:

–  Маменька… ну вот… здравствуй… извини…

Мать, ни слова не говоря, подошла к наследнице и с размаху вмазала ей такую пощёчину, что холопы рты раскрыли от изумления, а потом засуетились, опустили глаза, вроде ничего и не видели, стали убираться из залы торопливо.

–  Сучка! Потаскуха! Блудница!
– продолжала неистовствовать родительница.
– Зенки-то забегали, стыдно стало! Не меня бойся, дура, но суда Божьего. Рано или поздно за всё ответишь.

Горько всхлипнув, слёзы утерев рукавом, дочка прошептала:

–  Люб он мне, мамусенька, шибко, шибко люб… Жить я без него не могу… И дитя у нас… Гошенька, Георгий… в честь папусеньки нашего…

–  «В честь папусеньки»!.. У тебя супруг! Надо ж понимать!

–  Он хороший человек, отец Дмитрий… добрый, славный… но чужой. Не смогла, не переборола себя… опостылел он…

Сев на лавку, попадья распустила узел платка. И произнесла мягче:

–  Аж вспотела, тут с тобой споря… «Опостылел»! А зачем замуж шла, коли не хотела?

–  Так уж вышло, само собою.

–  Дура - прости, Господи! Дура и есть. Поликсения тяжело вздохнула:

–  Тятенька-то что? Сильно переживает?

–  Нет, плясал на радостях!
– съерничала Матрёна.
– Знамо, убивается. Выпороть велел.

–  Что ж, пори, я согласна. Только от Ярославича не уйду по моей доброй воле. Если сам вдруг захочет - ну, тогда придётся. А иначе буду с ним до могилы.

–  «До могилы»!
– снова передразнила мать.
– Вот ведь полоумная… Ну, иди сюда, дай хоть поцелую. Щёчка-то горит? Ничего, остынет. Я же от души и за дело. Не смогла сдержаться.

Между тем и княгиня, поскучав у себя в палатах, разыскала сына. Он смотрел, как дворовый парень чистит его сафьяновые сапожки, обернулся к Ольге и пошёл ей навстречу:

–  Отдохнула? И слава Богу. Что там в Галиче? Все меня бранят?

–  Кто бранит, а кому дела нет. Возвернуться бы тебе, Яшенька. Попросить прощения у отца, он уже остыл, больше не ругается. С Болеславкой тоже договоримся. Восстановим мир.

Тот слегка поморщился:

–  Умоляю, не начинай. Я решил окончательно. Лучше быть простым галичанином, но с моей любушкой-голубушкой, чем правителем-бобылём или с нелюбимой женою. Тут вопросов нет.