Шрифт:
– А где же шаман и многие наши воины?
– Уехали за белым конем и белым бараном. К вечеру будут. На Пьяне-реке мы принесем животных в жертву огнеликому Хорсу, два года назад даровавшему нам победу.
– Справедливость этого решения не подлежит сомнению, - ответствовал высокопарно мурза.
– Хорошо, когда память о добрых делах так еще свежа…
Каракеш с сорока воинами вернулся рано. В поводу он вел белого коня, а связанный баран лежал в повозке.
В этот день Карахану так и не удалось остаться с глазу на глаз с шаманом, а на следующий кметы уже пробирались через непроходимые леса по земле Нижегородского княжества, вдоль течения Итиля, - путь, знакомый только двоим, Булату и Карахану, поэтому они держались рядом, то и дело вспоминая славную победу на Пьяне-реке. Встрепенулось сердце Булата при этих воспоминаниях, зажглось огнем ратного подвига: «Эх, мне бы не жалкий отряд оборванцев, а хотя бы тумен, показали бы еще раз нижегородскому князю свою силу… Повеселились мы тогда вволю в нижегородских поместьях и в самом городе…»
Вот и Пьяна-река: ровно хмельной мужик, шатается она во все стороны, пройдя пятьсот верст выкрутасами да поворотами, чуть ли не снова подбегает к своему истоку. А вот и вал, сооруженный еще Секих-беем. И на самом берегу реки стоит крест высотой в два человеческих роста…
– Булат, смотри, крест как поставлен на месте гибели княжича Ивана, сына Дмитрия, князя нижегородского и суздальского…
– Того самого князя, дочь которого замужем за московским князем Дмитрием Ивановичем?
– Того самого.
– Ты все знаешь, мурза, мы ведь в Москве не бывали, - недобро усмехнулся джагун.
По спине Карахана пополз холодок…
Подивились кресту: кто поставил его, вернувшись на место, которое должно внушать русским суеверный ужас?.. Ведь здесь отвернулся от них их Бог. А Аллах и Хоре послали удачу им, ордынцам Арап-ши, этого чингизида-карлы, который был мал ростом, но обладал огромным мужеством, силой и хитростью. В его войске и находились тогда Булат и Карахан…
Проведав о том, что на нижегородское княжество идет со своими полками какой-то царевич-чингизид, князь Дмитрий Константинович послал ему навстречу войско во главе со своим средним сыном Иваном. Войско дошло до секиз-беевского вала и, не встретив ордынцев, расположилось табором на берегу Пьяны. Засечная сторожа объявила княжичу и его воеводам, что поблизости и вокруг на расстоянии двух дней конского перехода ордынцев нет, в лесах - тишь: не стрекочут сороки, не ревут медведи и не бегут сломя голову олени, волки и лисы, что обычно бывает, когда движется огромное войско.
Жарко было в июле. В воздухе ни малейшего дуновения ветра, не шумела листва на деревьях, стояла такая тишь, что, даже если верстах в десяти падало на землю подгнившее дерево, шум его далеко слышался. Солнце грело, тень дубов и кленов не спасала воинов, одетых в тяжелые железные доспехи. А река рядом, разоблачиться бы донага да кинуться в её прохладные воды. Но терпели… Шли дни, а об ордынцах ни слуху ни духу, потерпеть бы еще, но возроптали: «Да где же он, этот карла? Уж не повернул ли назад, проведав про нашу силищу?..»
«А может, и вправду повернул, - решили воеводы на совете у княжича.
– Мучаются люди, сделаем им послабление…»
Видно, некрепким по натуре оказался средний сын нижегородского князя - согласился… за послаблением - послабление: так и пошло… Вот уж и бражный дух стал витать над обозами, благо этого добра у мордвы вдосталь… Сам княжич с воеводами охотой занялся. А воинство бражничает да купается в воде шальной реки…
Вот и засечная сторожа побросала копья, мечи и кольчуги и о своем назначении - быть глазами и ушами - напрочь забыла.
А тем временем… А тем временем, вспоминали сейчас, стоя рядом с крестом на берегу Пьяны-реки, Булат и Карахан, войско Арапши скрытно, по ночам, тайными тропами, по которым вели мордовские князьки, медленно, но уверенно двигалось к секиз-беевскому валу.
Душным августовским днем пять конных полков Арапши напали на беспечные русские отряды. Ни о каком сражении тут и речи быть не могло: орда резала ополоумевших, растерянных нижегородцев, как ягнят. Кто-то, пытаясь надеть на себя кольчугу, падал, пронзенный копьем, кто-то звал на помощь и с раскрытым ртом и раскроенным кривой саблей черепом валился в чапыжник, кто-то хотел из-под сваленных в кучу доспехов и оружия выдернуть меч, но не успевал…
Княжич Иван, пронзенный стрелой, упал с коня в воду и утонул. Свирепый же Арапша дошел до Нижнего Новгорода и два дня жег, разорял и грабил город.
Спустя две недели Дмитрий Константинович послал своего старшего сына Василия отыскать тело брата. Отыскать удалось, и в дубовой колоде Василий привез Ивана домой, оставив на берегу Пьяны-реки могильный крест в память…
Среди приближенных Каракеша был юноша по имени Авгул. Он был предан ему как собака, а вернее, как змея, если с того дня, как она вылупилась из яйца, носить её на своей груди. Авгул и походил на змею. Гибкий, стройный, мускулистый, с длинными руками, красивый: с узким носом и светлыми волосами, с холодным, немигающим, будто остановившимся взглядом серых глаз. Авгул был страшен в своей любви и ненависти. Врагов он не закалывал ножом и не душил арканом, для этой цели ему служили руки. Он обвивал сзади шею обреченного на смерть рукой и, прижимаясь к нему сильным и гибким телом, словно питон вокруг своей жертвы, давил так, что лопались у врага шейные позвонки.
Авгул, еще находясь в «чертовом городище» в скопинских лесах, влюбился в Прощену. Но та не замечала юношу. И вот когда Прощена, согласившись стать женой атамана Косы, сбежала от отца, Авгул решил сам, никого не посвящая в свой замысел, выкрасть её из вертепа русских разбойников. Он пробрался к ним, но был обнаружен. Стали пытать. Авгул лишь переводил на палачей свой холодный немигающий взор и молчал. Тогда Коса приказал подвесить его за ноги к дереву, на котором обитала птица скопа, и развести под его головой костер. И сгорел бы Авгул, не окажись рядом шамана Каракеша с десятком воинов, промышлявших разбоем. Выхватив саблю, он пустил галопом коня, стремительно выскочив из дубравы, и на глазах ошарашенных ватажников Косы обрубил веревку, подхватил Авгула, перекинул его через седло и был таков.