Во всемъ этомъ были видны слды горькаго прошлаго и усилій смхомъ заглушить слезы, ироніей подавить отчаянье. Такой характеръ складывается нердко у сильныхъ и трезвыхъ по натур бдняковъ изъ молодежи.

Иванъ Григорьевичъ не задумался надъ вопросомъ: почему онъ стремится каждое лто въ родныя мста? Но если бы онъ и задумался надъ этимъ вопросомъ, то увидалъ бы, что обойтись безъ этой потребности ему трудно. По крайней мр, разъ онъ ршился не хать домой, а отправился къ одному помщику въ учителя. Помщикъ былъ баринъ обходительный, благовоспитанный, но какъ-то особенно изысканно вжливо и предупредительно относился къ учителю, какъ относятся люди къ новому, совершенно чуждому имъ лицу. Дти въ дом въ повиновеньи растутъ; причесанныя, кроткія, тихія, ко всякому слову «съ» прибавляютъ, не спорятъ съ учителемъ, но какъ-то, оторопвъ, запуганно смотрятъ ему въ глаза и словно ртомъ ловятъ каждое его слово. Барышни, дочери помщика, потупляютъ глазки передъ учителемъ; не смются, а только краснютъ, если онъ смшное что-нибудь скажетъ; вечеромъ он на фортепьяно играютъ въ четыре руки. Ровно въ двнадцать часовъ общій завтракъ, ровно въ четыре часа общій обдъ, ровно въ девять общій ужинъ; на этихъ собраніяхъ идутъ толки о политик, о геніальномъ Наполеон, о геніальномъ Гарибальди, о геніальномъ Мадзини, о геніальномъ Бисмарк. Барыня-помщица старается учителю чай и кофе пересластить и все такіе томные глазки длаетъ. Скука! Попробовалъ Иванъ Григорьевичъ съ мужиками душу отвести — они передъ нимъ шапки снимаютъ; онъ говорить съ ними хочетъ, а они только отвчаютъ или слушаютъ и соглашаются; а онъ для нихъ баринъ, притомъ баринъ чужой и, сверхъ того, получающій плату отъ ихъ господъ, то-есть, вроятно, поддлывающійся къ господамъ. Опять скука и тоска. Пожилъ учитель недлю, другую и является однажды къ помщику.

— Я ду-съ домой, — сказалъ онъ, сконфуженно глянувъ въ сторону и кусая губу.

— Что вы не довольны чмъ-нибудь, — удивился помщикъ.

— Нтъ, всмъ доволенъ…

— Такъ что же?

— Да жить я здсь не могу; по родной сторон соскучился…

Помщикъ вжливо усмхнулся, полагая, что это одна изъ тхъ простыхъ отговорокъ, которыми прикрываются боле серьезныя причины.

— Вамъ, вроятно, кто-нибудь надлалъ непріятностей. Мн очень…

— Никто мн ничего не сдлалъ, — перебилъ Иванъ Григорьевичъ, для котораго вся эта сцена была крайне тяжела. — Просто ду, вотъ и все. Я вамъ другого учителя доставлю, гораздо лучшаго, чмъ я…

— Какъ вамъ угодно; насильно милъ не будешь! — обидчиво промолвилъ помщикъ. — Только надо было сперва подумать о своихъ нжныхъ чувствахъ къ роднымъ полямъ и не здить на мсто, имя такое мягкое сердце, — колко добавилъ онъ.

— Да я ужъ за это прежде васъ себя выругалъ, — усмхнулся учитель. — Я чуть-было потихоньку не удралъ… Ошибаться свойственно человку, вотъ я и ошибся.

Такъ онъ и ухалъ; повеселлъ даже, когда чужая деревня скрылась изъ глазъ. Подъзжаетъ онъ къ Приволью, толкуетъ съ знакомымъ ямщикомъ, тотъ его выспрашиваетъ, надолго ли онъ на побывку къ отцу детъ, гд онъ теперь въ ученьи. Вотъ въхалъ и въ село, навстрчу мужики идутъ.

— Постой-ка, Матвй, — крикнулъ одинъ изъ мужиковъ ямщику.

Ямщикъ остановился.

— Здравствуй, Иванъ Григорьевичъ, а я ужъ о теб у попа справлялся. Съ бабой моей что-то сдлалось, вторую недлю на печи лежитъ, встать не можетъ…

Расплатился Иванъ Григорьевичъ съ ямщикомъ, веллъ отвезти къ отцу чемоданъ, а самъ пошелъ къ мужику, посмотрлъ на больную бабу, сказалъ, что нужно длать, и какъ вышелъ изъ избы, такъ вдругъ ему показалось, что онъ никогда и не вызжалъ изъ родного Приволья, или что, если и вызжалъ, то пріхалъ сюда не сейчасъ, а когда-то давно, давно… Никто не смотритъ на него съ удивленіемъ и любопытствомъ, ребятишки не прячутся отъ него, какъ въ чужой деревн; каждый ему поклонится, какъ cвоему человку, поговоритъ съ нимъ и идетъ своею дорогой. Вошелъ онъ въ свой домъ; вчно запуганная мать и плачетъ, и смется, отецъ подтруниваетъ надъ ней, а самъ, нтъ-нтъ, да и взглянетъ до сына, любуясь имъ; маленькіе ребятишки, братья и сестры, смотрятъ на erо чемоданъ съ любопытствомъ, ждутъ не привезъ ли старшій брать чего-нибудь изъ столицы.

Свтло стало на душ у Ивана Григорьевича, вошелъ онъ въ отцовскій садикъ, тянувшіся къ береговому скату до самой рки, легь на песокъ у берега; солнце его гретъ, вдали широкая рка виднется, барки тянутся, чьи-то голоса раздаются въ воздух,

— Ишь ты, Ваня, дни-то какіе Богъ нонче дастъ хорошіе, — послышался позади его голосъ матушки-попадьи, не утерпвшей и забжавшей въ садъ за ненагляднымъ сынкомъ.

— Да, матушка, хорошіе дни стоятъ! — отвтить сынъ, поддаваясь полной душой хорошему настроенію.

А тутъ батюшка вышелъ въ подрясничк, съ заплетенной назади жиденькой косичкой въ род мышинаго хвостика, бороду широкимъ гребнемъ расчесываетъ, смотритъ любовно на своего сына.

— Поставь-ка намъ самоваръ, мать-попадья, — говоритъ онъ жен,- соловья баснями не кормятъ. Ишь, любо теперь, что сынъ-то выросъ?

Сли чай пить, закуску подали.

— Мы, Ваня, по рюмочк пропустимъ? — съ добродушнымъ подмигиваньемъ спросилъ священникъ.

— Отчего не пропустить съ дороги, — разсмялся сынъ.

— Ну что, какъ у васъ тамъ насчетъ Польши слышно, — началъ священникъ, стараясь на первыхъ порахъ занять сына городскими умными разговорами.

— Ничего, теперь тихо все! — отвтилъ сынъ.

— Охъ, не врится мн что-то, — съ сомнніемъ покачалъ головою священникъ. — Врага мы себ въ ней нажили. Только убытки она намъ приноситъ, да козни строитъ. И отчего бы не написать имъ въ Европу письмо, чтобы хоть англичанинъ взялъ ее на аренду? А чтобы они насъ и тогда не безпокоили, выставить бы на границу три милліона войска, ну, тогда и тягайся съ нами.

Иванъ Григорьевичъ усмхнулся,

— Ну, теперь авось и такъ обойдется?

— Дай Богъ, дай Богъ!

— Ну, а что ректоръ семинаріи все тотъ же? — спросилъ сынъ.

— Охъ, я не говори! — вздохнулъ отецъ и началъ горячо и толково разсказывать сыну про ректора семинаріи, про благочиннаго, да про вс свои нужды и заботы. Такъ о Польше и не вспоминали боле…

Напились чаю и вс улеглась спать съ птухами, а Ивану Григорьевичу и спать не хотлось. Вышелъ онъ опять на берегъ, легъ на песокъ и впалъ въ невольное раздумье. Вспомнилось ему все пережитое, перенесенное; вспомнилось, какъ онъ горевалъ, не имя гроша за душою въ годы дтства, какъ его, сына бднаго попа, пороли въ бурс, какъ избилъ его голякъ-отецъ, когда онъ задумалъ отказаться отъ выгоднаго дьяконства и сталъ продолжать ученье, пришелъ на память сегодняшній ласковый пріемъ отца и радость матери, увидавшей, что батюшка совсмъ пересталъ гнваться на сына, — и какъ-то грустно и въ то же время легко стало у него на душ. Вдругъ онъ какъ будто простилъ всмъ, забылъ все и помнилъ только одно, что если его гнула въ бараній рогъ нищета, то гнула она еще боле, еще дольше и этихъ мужиковъ-плутовъ, и этихъ отупвшихъ профессоровъ семинаріи, и его отца, и его запуганную, глуповатую, но полную любви мать, не было въ его сердц ничего, кром теплой и полной любви. Иванъ Григорьевичъ былъ скупъ на ловкія фразы, на нжныя чувства.