— Вы счастливы, — повторялъ онъ однажды во время отсутствія управительскихъ барышень свою обычную псню:- вы полны вры въ людей, вы надетесь на будущее. Жизнь для васъ — рядъ новыхъ блестящихъ представленій.

— А для васъ будто бы въ ней нтъ ничего новаго, ничего привлекающаго? — спросила она.

— Ничего… я слишкомъ рано началъ жить и понялъ жизнь.

Михаилъ Александровичъ задумался и замолчалъ.

— Я впередъ знаю, встрчаясь съ человкомъ, что онъ или гадокъ, или сдлается гадкимъ вслдствіе нужды или вслдствіе богатства, вслдствіе излишняго самолюбія, или вслдствіе недостатка самолюбія, вслдствіе всегда плохо направленнаго образованія, или вслдствіе полнйшаго повжества… Я знаю впередъ, что самый честный человкъ потому честенъ, что ему еще ни разу не пришлось поставить свою честность на большую карту, — предлагали взятку въ рубль, ну, а онъ дороже цнитъ свою честность; предложить ему двсти, триста тысячъ — можетъ-быть, и продастся… И вдь дойдетъ до такой подлости, что станетъ уврять даже себя, что онъ и взятку эту взялъ ради великихъ цлей, ради какого-нибудь святого дла… Самые ярые либералы при малйшемъ противномъ втр всегда пли гимны своимъ недавнимъ врагамъ, а когда втеръ перемнялся, они оправдали свою подлость желаніемъ продолжить служеніе святому длу. «Мы сдлали уступку, — говорили они:- чтобы спасти свою жизнь и продолжать свой трудъ»… Ложъ! Уступили потому, что честности не хватило, и подлый страхъ потерять земныя блага закрался въ ихъ душонки!.. А что это за святыя дла! Вотъ образованіе народа — чего прекрасне? А взгляните, сдлается мужикъ грамотнымъ и сдлается или плутомъ, или погибнетъ самъ отъ пьянства съ горя…

— Да что съ вами сегодня? — невесело улыбнулась Лизавета Николаевна. — Образованіе должно длать плутовъ или пьяницъ!

— Не должно, но длаетъ, — это неотразимый фактъ. Взгляните у насъ въ Приволь, да и гд угодно: что грамотный, то плутъ. Они вс хоть и считаются зажиточными, остаются въ сущности бдняками, и потому считаютъ, должны считать позволительнымъ каждое средство для пріобртены денегъ. Грамотность даетъ имъ одно изъ средствъ обманывать неграмотныхъ простяковъ, ну, они и обманываютъ. Это изворотливыя натуры. Но есть и въ народ идеалисты, непрактическіе люди, самородки честности, эти не воспользуются грамотой и образованіемъ, какъ средствомъ для плутовства и мошенничества. Но образованіе приподнимаетъ передъ ними такъ или иначе хоть кончикъ завсы, за которою таится иная, лучшая жизнь, и они длаются еще боле несчастными, еще боле недовольными своею жизнью. Но выйти изъ нея у нихъ нтъ ни силъ, ни средствъ, и вотъ они пьянствуютъ съ горя…

Лизавета Николаевна чуяла во всемъ этомъ какую-то ложь, но у нея не было средствъ обличить Михаила Александровича въ подтасовк картъ.

— Но все же образованіе, какое бы зло оно ни приносило, можетъ уничтожить, въ конц концовъ, нищету, — замтила она.

— Не думаю. Въ Пруссіи почти весь народъ грамотный, а нищета все та же и даже еще хуже. Фабричные во Франціи тоже большею частію грамотны, — но это самые бдные изъ бдныхъ людей.

— Не знаю, правда ли все это, что вы говорите, — замтила Лизавета Николаевна, которой становилась тяжела эта неспособность къ серьезному спору. — Можетъ-быть, если бы я больше знала, я сумла бы возразить вамъ. Но, во всякомъ случа, мн кажется, если вы и правду говорите, то это только правда относительно настоящаго времени…

— То-есть какъ это? Я васъ не совсмъ понимаю.

— Да такъ, что теперь худо людямъ, покуда они не вс образованы, но когда будутъ вс образованы, то никто не будетъ имть больше средствъ, чмъ другіе, для надуванья другъ друга. Что теперь и грамотнымъ фабричнымъ худо живется, это правда, но они добьются чего-нибудь и устроятъ свою жизнь какъ-нибудь иначе.

— Вотъ эта-то вра ваша и приводить меня въ зависть, — разсмялся Михаилъ Александровичъ. — Устроятъ свою жизнь какъ-нибудь иначе, добьются чего-нибудь! Тысячи лтъ устраиваютъ они свою жизнь, добиваются чего-нибудь лучшаго и ничего не могутъ подлать. Сперва были на Запад рабы de jure и de facto; теперь de jure — они свободны, но de facto — т же рабы. Это улучшеніе такого рода, какъ если бы узникъ сперва носилъ названіе преступника, а потомъ получилъ бы названіе невиннаго, но попрежнему содержался бы въ цпяхъ и въ тюрьм. Сперва ихъ держали въ рабств физическою силою, теперь имъ дали свободу; но только за тмъ, чтобы они сами покорно сдлались рабами капитала… Все та же роковая необходимость… Много создавалось системъ и теорій для счастія человчества, но вс он были только системами и теоріями и распадались прахомъ при первомъ практическомъ примненіи. И что же тутъ мудренаго? Теорія, можетъ-быть, совершенно врна, какъ теорія, но гд ее нужно примнить къ длу? Среди испорченныхъ вками людей, зараженныхъ наслдственными пороками и предразсудками, привыкшихъ къ праздности или къ излишеству, къ рабству или властвованію… Одна теорія говоритъ: всякому по его потребностямъ, всякому по его трудамъ, — продолжалъ Задонскій, помолчалъ минуту. — Но какъ уравняете вы плату? Самые неспособные люди будутъ въ выгод, потому что ихъ потребности могутъ равняться съ потребностями способныхъ. Опять будутъ труженики и тунеядцы… Другая теорія говоритъ: всякому по его таланту, труду или капиталу. Прекрасно. Но у меня идіоты и нищіе родители, и я родился идіотомъ и нищимъ, силъ у меня мало на физическій трудъ, талантовъ нтъ, богатства тоже — и вотъ мн по достается ничего. Вотъ вамъ опять нищіе и богачи. Говорятъ, что съ распространеніемъ богатства, съ развитіемъ науки, человческія способности будутъ нормальне распредляться, что уродовъ и идіотовъ будетъ меньше. Согласенъ. Хотя я могу замтить, что тутъ множество неблагопріятныхъ и неустранимыхъ условій: расположеніе родителей въ минуту зачатія ребенка, вншнія обстоятельства, въ род испуга, горя и тому подобнаго, случайное паденіе матери, все это вліяетъ на рождающагося человка, какъ какой-нибудь толчокъ на образованіе кристалловъ. Но, положимъ даже, что все это устранится: родители будутъ здоровы, женщины не будутъ пугаться и падать, и все пойдетъ прекрасно. А климатическія условія? Какъ вы избгнете того, чтобы житель крайняго Свера былъ такимъ же пламеннымъ, чтобы онъ былъ такою же подвижною натурою, какъ итальянецъ? Но разъ будутъ существовать эти различія — и одинъ народъ непремнно будетъ преобладать надъ другимъ, а будетъ преобладаніе народовъ — будетъ и преобладаніе отдльныхъ личностей.

Лиза, стиснувъ губы, упорно молчала. Если бы тутъ были невинныя барышни, то он, врно, шепнули бы одна другой: «Что, теперь пришлось и ей язычокъ прикусить! Туда же съ умными людьми говорить хочетъ!» Но ихъ не было здсь, и Михаилъ Александровичъ, видя упорное желаніе своей собесдницы молчать, продолжать свою рчь:

— Но, если бы эти вс великія теоріи были даже примнимы къ практик,- говорилъ онъ:- то имъ бы повредило ужо одно то, что он появляются только черезъ долгіе промежутки времени и потомъ замираютъ, уступая поле битвы враждебному лагерю. Оптимисты видятъ въ этомъ добрый знакъ, говорятъ, что это періодическое возникновеніе однхъ и тхъ же идей свидтельствуетъ о ихъ живучести и будущемъ торжеств. Это ошибка. Если эти теоріи и возникаютъ постоянно черезъ извстные періоды времени, то враждебныя имъ теоріи не замираютъ совсмъ и существуютъ безъ перерывовъ. Послднія вводятъ въ жизнь свои идеи, покуда первыя бездйствуютъ, а когда первымъ приходить время ожить снова, тогда имъ нужно начинать свое дло съ начала, съ азбуки: он не успютъ еще доучить общество складамъ, когда враги снова отодвинутъ ихъ на задній планъ. И что можетъ руководить общественнымъ прогрессомъ? Искусства, литература, промышленность… Но живопись производитъ тысячи мадоннъ, вакханокъ, батальныхъ картинъ, голенькихъ амуровъ и тому подобную дрянь, захламощая ею насколько дйствительно полезныхъ по содержанію картинъ. И, къ несчастію, эти картины по исполненію самыя плохія, потому что додуматься до потрясающихъ и реальныхъ сюжетовъ можетъ только художникъ-голякъ, не имвшій, быть-можетъ, средствъ ни для хорошаго образованія, ни для покупки хорошихъ красокъ, ни для долгой обработки взятаго сюжета… Театръ развращаетъ балетомъ, портить смыслъ нелпымъ водевилемъ, вноситъ буржуазную, самодовольную мораль драмою и комедіей… Литература дошла до ремесла, выдумываетъ или небывалые ужасы для потрясенія притупленныхъ воловьихъ нервовъ сытаго мщанства, или кропаетъ фривольные стишки, или скандалезныя повсти для угожденія вкусамъ развращенной молодежи и ослабвшихъ старцевъ… Наука находится въ рукахъ чиновныхъ профессоровъ, и ей выгодно бороться противъ новыхъ идей, она полагаетъ въ этомъ свою задачу, роется въ архивной пыли, разъясняетъ какія-нибудь древнія рукописи, считаетъ зубы какихъ-нибудь допотопныхъ зврей и предлагаетъ, какъ послднее средство спасенія, масс, не имющей за душой гроша, откладывать на черный день капиталъ или не жениться, чтобы не распложать нищихъ… Промышленность — это современный бичъ рабочихъ — почти вся пошла на производство и усовершенствованіе предметовъ роскоши, то-есть на поглощеніе у общества и безъ того скудныхъ матеріальныхъ средствъ… Съ такими помощниками плохо подвигаться впередъ; съ такими гигантами трудно бороться…

Эта смсь лжи и правды, нахватанныхъ знаній о полнйшаго отсутствія серьезнаго образованія въ промотавшемся кутил странно начала дйствовать на Лизу. Двушка инстинктивно понимала, что во всхъ этихъ рчахъ кроется много неправды, что свтъ не можетъ быть такъ гадокъ, что положеніе людей не можетъ бытъ такъ безнадежно. Но что могла она возражать? Она ничего не знала. Каждая ея мысль опровергалась имъ съ такою твердою самонадянностью, что ей приходилось только молчатъ и слушать. Она могла сердиться на этого человка за его стремленіе убить вс ея надежды, или жалть его, какъ существо, утратившее свтлые взгляды на жизнь. Онъ говорилъ такъ горячо, такъ искренно увлекался, что сердиться на него было невозможно. «Разв онъ виноватъ, что жизнь сгубила въ немъ вру во все доброе? Нтъ, онъ просто несчастный человкъ, его надо жалть, его надо ободрять», думалось Лизавет Николаевн. Да, такая роль и свойственна боле всего деревенской барышн-простушк, хотя и бойкой, и веселой, но, тмъ не мене, чувствительной и мягкой. Недаромъ же работали ея чувства въ теченіе столькихъ лтъ умственной спячки, почти не нарушаемой никакими вопросами, никакими событіями, никакими дльными книгами.

— Вы, должно-быть, страшно страдаете, — замтила Лиза посл долгихъ изліяній Михаила Александровича. — Я, кажется, не пережила бы и дня, если бы исчезли моя веселость, мой свтлый взглядъ на будущее, моя любовь къ людямъ.

— Да, для свжаго человка потеря вры въ людей, въ возможность честнаго дла — истинное страданіе, невыносимое, убивающее страданіе, — отвтилъ онъ задумчивымъ тономъ и тутъ же прибавилъ съ горькой ироніей:- ну, а для меня прошли и эти годы. Я теперь не страдаю. Я вижу, что люди гадки, вижу, что каждое честное дло только свтлая мечта неопытнаго идеалиста, погибающая при первомъ столкновеніи съ дйствительностью, — вижу и ее страдаю. Для меня насталъ холодъ трезвости.

Это было очень чувствительно.

— Что же это, смерть заживо? — спросила Лиза. — Жить и ни во что не врить. Не врить ни во что и не чувствовать отъ этого страданія. Нтъ, это хуже страданія, это какой-то тупой ужасъ передъ жизнью, — невольно вздрогнувъ, проговорила она. — Знаете ли, — продолжала она въ раздумьи:- я сравнивала это съ положеніемъ похороненнаго заживо человка, и это такъ! Правда, онъ можетъ, думать, что его крики не помогутъ среди могилъ, онъ можетъ думать, что вс его стремленія, радости и надежды должно отложить въ сторону, что теперь ему остается задыхаться и разрушаться; онъ не борется, покоряется своей участи, но вдь онъ страдаетъ, страшно страдаетъ!.. Нтъ, пусть онъ кричитъ, пусть бьется, кто-нибудь, можетъ-быть, задетъ случайно на кладбище, кто-нибудь, можетъ-быть, спасетъ его, кто-нибудь, можетъ-быть, докажетъ ему, что, покуда въ человк есть жизнь, бьется хоть одна жилка, онъ долженъ надяться!