Но какъ бы ни прижималъ онъ мужиковъ, въ его сношеніяхъ съ ними была и хорошая сторона: онъ показалъ имъ, что можно извлечь изъ счастливаго положенія «Приволья», и отучилъ ихъ здить въ близкій отъ нихъ городъ.

— Либо къ рк, либо къ городу; либо къ Богу, либо къ чорту, — говаривалъ онъ.

И скоро вс поняли, что «тянуть къ рк выгодне». Прошло не очень много лтъ, и переселившіеся мужики разбогатли, приманили къ себ новыхъ переселенцевъ и пріобрли какую-то особенную физіономію. Это былъ суровый, «забубенный» народъ, передъ которымъ, такъ сказать, проплыла на судахъ вся Россія. Видалъ онъ и бурлака, и татарина, и каторжниковъ, и высшихъ сановниковъ. Ловилъ онъ отважно рыбу въ бурное время, да не трусилъ и тогда, когда ночною порой вылавливалъ тайкомъ грузъ затонувшей барки. Наживался онъ гд правдой, а гд и неправдой. Прозжать мимо Приволья было не всегда безопасно. Не шелъ онъ въ городъ на мелкіе заработки по совту стараго раскольника, да не шелъ и въ церковь «Никитинскаго погоста»: «далеко, молъ, ходить; часъ проводишься, а пятъ прошляешься».

Это было въ конц двадцатыхъ годовъ. Князь Мурзатовъ попалъ въ немилость и считалъ себя счастливымъ, что долженъ былъ удаляться въ деревню, а не куда-нибудь подальше. Его барскій домъ стоялъ на берегу большой рки, на значительномъ разстояніи отъ Приволья. Выстроенный во дни Екатерины, этотъ домъ не безъ основанія назывался «дворцомъ». Роскошный, обширный, онъ былъ окруженъ садами; тутъ были бесдки, гроты, статуи, такъ-называемый эрмитажъ, то-есть просто уединенный домикъ съ комнатою изъ сплошныхъ зеркалъ, обвитыхъ искусственными цвтами; цвты, кажется, готовы были упасть и засыпать пуховые турецкіе диваны, обитые блымъ съ розами атласомъ и отражавшіеся въ зеркальномъ потолк и въ каждой изъ зеркальныхъ стнъ. въ этомъ домик, какъ говорить преданіе, происходили самыя грязныя и ужасающія сцены, оканчивавшіяся нердко смертью несчастныхъ жертвъ разврата, и самъ домикъ былъ построенъ именно для этой цли… Барскія палаты какъ-то сторонились какъ отъ «Никитинскаго погоста», такъ и отъ «Приволья». Перехавъ въ деревню, князь Мурзатовъ сразу почувствовалъ нчто непріятное, нчто зловщее въ положеніи своего дворца. Онъ зналъ, что одинъ изъ его предковъ во времена Анны Іоанновны занимался разбоемъ, грабилъ и дворянъ, и мужиковъ, и потому выстроилъ себ притонъ среди лса на берегу рки, отъ которой отдалилъ своихъ крестьянъ; зналъ онъ также, что этотъ разбойничій вертепъ въ начал царствованія Екатерины вдругъ превратился въ какой-то русскій братскій тріанонъ, превратился при помощи громадныхъ издержекъ, и только для того, чтобы самъ помщикъ прожилъ въ немъ два года, но зато какіе два года! Все это припомнилъ опальный баринъ, пріхавъ въ свой дворецъ, и ему стало скверно въ этомъ отдалявшемся отъ крестьянъ и отъ помщиковъ пріют. Онъ увидалъ бдность и пьянство въ «Никитинскомъ погост», и довольство и трезвость въ «Приволь», и ршился переселить всхъ крестьянъ изъ «Никитинскаго погоста» въ «Приволье». Посл двухлтняго его пребыванія въ деревн, около его дворца уже красовались выстроенныя на его деньги избы послднихъ переселившихся жителей «Никитинскаго погоста». «Приволье» представляло теперь сплошное село, заканчивавшееся съ одной стороны барскимъ домомъ, а съ другой — новою каменною кладбищенскою церковью, кром которой были еще деревянная «лтняя» церковь, да такъ-называемая дворцовая церковь, находившаяся въ барскомъ дом. Въ «Никитинскомъ погост» уцлли только небольшая полуразвалившаяся часовня съ кладбищемъ, да постоялый дворъ съ кабакомъ на большой дорог, помщавшійся недалеко отъ врзавшейся угломъ въ мурзатовское имніе Бабиновки.

Городъ Никитинъ находился теперь въ четырнадцати или въ двнадцати верстахъ отъ мурзатовскихъ крестьянъ, тогда какъ прежде они жили отъ него въ пяти или въ четырехъ верстахъ. Но дло было не въ разстояніи, а въ стремленіи мужиковъ къ рк. Вновь переселенные крестьяне стали кое-какъ поправляться, хотя и не могли сравняться въ довольств съ первыми поселенцами. Они долго отличались отъ нихъ и характеромъ, чаще ходили въ церковь, были мене предпріимчивы, больше пили и считали, можетъ-быть, не безъ основанія, всхъ старыхъ жителей Приволья раскольниками или, по крайней мр, людьми, сочувствующими расколу и очень холодно смотрящими на православіе. Можетъ-быть, тутъ не было ни раскольничества, ни православія, а былъ просто индифферентизмъ народа, разжившагося и закалившагося въ неусыпномъ труд и въ вызванномъ обстоятельствами мошенничеств. Но богатые мужики неохотно говорили объ этомъ предмет; еще неохотне говорили они о своемъ денежномъ положеніи и имли привычку прикидываться очень небогатыми людьми.

— Что сработаешь, то и прошь. Какіе у насъ капиталы могутъ быть! — говорили они.

А въ народ ходили слухи, что у старыхъ мужиковъ Приволья водится деньга и большая деньга, только это кулакъ-народъ.

— Много ли, мало ли, а все же хоронить на черный день надо, — отвчали они уклончиво, если къ нимъ очень приставали съ вопросами объ ихъ матеріальномъ положеніи, и тутъ же подсмивались надъ другими мужиками. — А вы деньги-то на улицу выложите, авось добрые люди припрячутъ.

Въ начал пятидесятыхъ годовъ жители Приволья окончательно сжились, и остались только едва уловимыя отличительныя черты въ ихъ характерахъ. Это было село торговое, дятельное, съ большимъ трактиромъ и постоялымъ дворомъ на берегу рки, съ нсколькими лавками, не только не уступавшее ни въ чемъ, но даже превосходившее во многомъ Никитинъ, откуда часто прізжали горожане за товарами въ село, не находя этихъ товаровъ въ город. Ободранные, придавленные чиновничествомъ былыхъ временъ, городскіе мщане-лавочники; чиновничество, берущее мелкія взятки и трепещущее передъ ревизіями губернскаго начальства; одна церковь, десятокъ кабаковъ и трактиръ, поглощающіе послднія деньги у мщанъ и все нажитое грошевыми взятками у чиновниковъ; жалкія поползновенія на полицейскій надзоръ, — все это придавало какой-то скорбный видъ городу, построенному по чьему-то приказанію, Богъ знаетъ для какихъ цлей, среди нагихъ и плоскихъ полей. Стоя незначительно выше мужиковъ по образованію, никитинскіе жители утратили всякую возможность работать такъ, какъ работали привольскіе мужики; чиновники стыдились явно плотничать, сапожничать, портняжничать; мщане привыкли къ городской торговл, то-есть къ отупляющей, праздной и сидячей жизни, и не работала отчасти и потому, что никитинское народонаселеніе очень мало потребляло на мст, а заказывало одежду и даже обувь въ губернскомъ город; хлбъ, масло, яйца покупало изъ деревень; иные товары закупало прямо въ Приволь. Отставъ отъ привольскихъ мужиковъ на этомъ поприщ, отстали никитинцы отъ нихъ и на поприщ наслажденій жизнію. Она еще не доразвились, не добогатли настолько, чтобы завести собранія, библіотеку, театръ, но уже зашли за ту черту, гд люди начинаютъ гнушаться мужикомъ и стыдиться его удовольствій, хороводовъ, посидлокъ и тому подобнаго. Сплетни, карты, пьянство и вчный сонъ наполняли все свободное время ихъ жизни. Совсмъ иначе выглядли жители Приволья. Долгое знакомство съ прозжающимъ со всей Россіи людомъ значительно развило ихъ; довольно значительные торговые обороты пробудили смтливость, отчасти кулачество и способность надуть хоть родного брата; постоянная работа на сердитой рк придавала имъ смлости и умнья пользоваться чужимъ несчастьемъ, какъ въ былые годы пользовались другіе люди ихъ бдственнымъ положеніемъ; отсутствіе управителей и полиціи, господъ и барщинныхъ дней пробудило въ нихъ какую-то гордость, самоуваженіе, отчасти самодурство; эти люди, кажется, могли постоять за себя; уже многіе изъ нихъ, имя родню въ сел, сдлались значительными купцами и кормили не только какихъ-нибудь «канцелярскихъ» своими обдами, а и самихъ губернаторовъ. Вс помнятъ, какъ на одномъ изъ своихъ обдовъ купецъ Туговъ представилъ гостямъ и посадилъ за столъ на первое мсто своего отца, простого мужика привольскаго. Эта выходка надлала шуму даже въ столиц. Имя такихъ родственниковъ и милостивцевъ, гордившихся и коловшихъ разнымъ баричамъ глаза своимъ происхожденіемъ, привольскіе мужики смотрли дерзко и смло на мелкихъ властей. Рзко стали они отличаться отъ всхъ своихъ сосдей, жившихъ вдали отъ рки, «тянувшихъ къ городу». Послдніе снимали шапку передъ каждымъ бариномъ, но никогда не длалъ этого привольскій житель. Правда, жители Приволья и не были такъ добродушны, какъ ихъ сосди. Надуть они были готовы всякаго.

— На то Богъ и дурака создалъ, чтобы умные на немъ здили, — смялись они.

— Проходи, проходи, Богъ подастъ! — говорили оня по большей части нищимъ вмсто подаянія и разсуждали между собою: — На всхъ не напасешься; ишь ты, чмъ бы работать, а они шляются.

Неохотно впускали они на ночлегъ прохожихъ, дорожа трудно нажитымъ богатствомъ и говоря, что «Богъ его знаетъ, какой это человкъ; еще, пожалуй, и село спалить; шляется, значитъ непутящій».

— Постоялый дворъ на то есть, братецъ. Проваливай! — захлопывали они двери передъ странникомъ.

Страха передъ становыми и тому подобными властями у нихъ почти не было никакого, и они очень хладнокровно смотрли на ихъ пріздъ.

Но чмъ богаче становилось Приволье, тмъ бдне становились Мурзатовы. Правда, въ первые годы богатства въ Приволь, Мурзатовы вдругъ поднялись и ожили. Ихъ фамилія сдлалась одною изъ самыхъ богатыхъ, и они стали жить широко: бросили службу, ухали за границу. Чмъ шире шла жизнь, тмъ боле требовали они съ мужиковъ, тмъ боле длали долговъ и безобразій… Мужики стали пользоваться положеніемъ господъ и выкупались за большія деньги цлыми семьями… Надъ князьями назначили опеку… Года черезъ два посл этого событія умеръ послдній изъ нихъ, и имніе досталось графин Серпуховской, родной тетк Михаила Александровича Задонскаго, поселившейся посл смерти своего мужа въ деревн.

Вотъ почва, на которой выросъ Иванъ Григорьевичъ Борисоглбскій въ дом бднаго сельскаго священника, обремененнаго выжившимъ изъ ума отцомъ, матерью съ отнявшимися ногами и множествомъ дтей, полуобразованнаго, немного опустившагося отъ бдности и отсутствія всякихъ сношеній съ образованною средою. Въ этомъ старик, рядомъ съ горячею любовью къ дтямъ, уживались мелочные, скряжническіе расчеты нищаго о томъ, что дти должны кормить его подъ старость; рядомъ съ трезвымъ практическимъ взглядомъ на жизнь гнздились самыя странныя идеи невжды обо всемъ, что стояло вн узкаго круга его дйствій; то онъ напускалъ на себя важность и хотлъ явиться проповдникомъ среди «мошенниковъ» привольскихъ, то кланялся въ поясъ этимъ «мошенникамъ», потому что и онъ хотлъ сть… Его сынъ, Иванъ Григорьевичъ, перетерплъ бурсацкую жизнь, грязь, мелкое базарное мошенничество и нищету; перенесъ побои и проклятія отца за отказъ отъ дьяконства и за поступленіе въ медицинскую академію; пережилъ цлый годъ въ столиц, въ угл, иногда ночуя на нарахъ за дв копейки, не додая днемъ, не досыпая ночью, сколачивая наперекоръ своей натур гроши, чтобы привезти ихъ отцу, купить этою цною примиреніе съ нимъ и провести у него лто. Зачмъ примиряться? зачмъ проводить лто въ его дом? Объ этомъ Иванъ Григорьевичъ почти и не разсуждалъ, и просто поддавался какому-то инстинктивному стремленію на родину, подъ родную крышу, къ родной рк. Даже планы сдлаться земскимъ врачомъ въ Приволь были скоре слдствіемъ этого стремленія, чмъ одною изъ его причинъ. Съ дтства передружился онъ тутъ со всми мужиками, со всми ихъ ребятишками. Игралъ онъ съ ними въ бабки, ночевывалъ у нихъ, когда отецъ слишкомъ сильно нападалъ на него. Въ первое лто; проведенное въ Приволь по прибытіи изъ академіи; Иванъ Григорьевичъ еще боле скрпилъ свою дружбу съ крестьянами; покумился съ нкоторыми, у другихъ привилъ оспу ребятишкамъ, далъ два-три совта болзнымъ бабамъ. Все, начиная со стараго бобыля Тараса, въ деревн Рябиновв, занимавшагося издліемъ затйливыхъ тавлинокъ и бураковъ, и кончая старою богомолкою графинею Серпуховскою, владтельницей Приволья, считали Ивана Григорьевича за своего человка. Его простот не удивлялись, потому что въ ней и не было ничего удивительнаго: держитъ себя человкъ, какъ и слдуетъ человку держать себя, его не цнили, какъ какую-нибудь рдкость; не превозносили его, какъ выдающееся явленіе, потому что и примелькался онъ всмъ, и казалось каждому, что ужъ онъ постоянно у батюшки священника проживать лто долженъ, и что некуда ему дватся. Такъ вообще привыкаютъ люди ко всякой необходимой, но сросшейся съ ихъ жизнью, вещи или личности. Оцниваютъ они эту вещь или личность только посл утраты ее; только тогда начинаетъ мозолить имъ глаза оставленная ею пустота, только тогда говорятъ они; эхъ, вотъ и видно, что ея нтъ! Эти вещи, эти личности — любимые наши старые халаты, сторожившія насъ собаки, врныя наши слуги, заботившіеся о насъ друзья дтства. Такія отношенія людей къ Ивану Григорьевичу были особенно по сердцу ему самому. Онъ зналъ, что онъ не пятая спица въ колесниц въ жизни этихъ людей, что онъ такъ же необходимъ для ея полноты, какъ какой-нибудь Дмитрій Сысоевъ, содержатель трактира, или, какъ какой-нибудь выборный Иванъ Михевъ; сознавалъ, что онъ такъ же необходимъ въ этой жизни, какъ какой-нибудь винтъ въ машин, а не служилъ въ ней какою-нибудь блестящею бляхою, яркимъ украшеніемъ, которое, можетъ-быть, и краситъ машину, но о которомъ никто и не вспомнитъ, если его не будетъ. Его умъ, подъ вліяніемъ бдности, притсненій, хитрой изворотливости, вызванной необходимостью, и многихъ разочарованій, всегда соединенныхъ съ бдностію, сложился довольно своеобразно: Онъ съ какою-то добродушною ироніей и недовріемъ относился ко всему. Явятся у него золотыя мечты или надежды, онъ поддастся имъ; а уже черезъ минуту самъ подсмивается надъ собою. Назовется къ нему въ друзья какой-нибудь восторженный юнецъ, онъ честно отвтитъ на дружбу, а потомъ какъ-то иронически говоритъ о своихъ «чувствительныхъ» отношеніяхъ къ этому юнош… Случится въ обществ какая-нибудь пакостная исторія, придавитъ его самого кто-нибудь, — онъ вспылитъ, бсится, а черезъ день уже говоритъ со своей добродушной насмшливостью:

— Все это оттого случается, что мы, какъ Дарья Власьевна, все еще не достроились; а если что и было выстроено; такъ пришлось перестраивать. Ну, вотъ однимъ какая-нибудь упавшая балка кости переломала; другіе ругаются, что лса худо подведены., Третьи — мусоръ, да матеріалы до поту должны таскать; четвертымъ угла нтъ, гд бы прилечь да отдохнуть, и въ тишин насладиться семейнымъ счастіемъ… Въ сущности, это славная жизнь; бранятся ли, падаютъ ли, угла ли себ ищутъ люди — везд движеніе и бодрость чуется… Вонъ въ Кита, такъ все достроено, все прилажено, хлопотать не о чемъ, покойся себ, какъ праведникъ въ гробу… Это, можетъ-быть, и спокойне, да жизни тутъ нтъ, желаній, надеждъ не можетъ быть. Это навваетъ тоску, какъ плохой конецъ хорошо начатаго романа.