— Какъ живого человческаго мяса поржешь на своемъ вку, какъ больной человкъ у тебя подъ ножомъ умретъ, оттого что у тебя рука дрогнула, да захала въ сторону, — говаривалъ онъ:- такъ тугъ не до нжныхъ чувствъ, да не до точеныхъ фразъ.

Ну, а въ этотъ вечеръ лежалъ онъ на песк въ такомъ настроеніи, что, кажется, обнялъ бы весь живой міръ, подставилъ бы свою грудь за каждаго изъ ближнихъ, и впервые понялъ онъ всю силу своей любви къ роднымъ мстамъ и родному народу.

— Ахъ ты, моя родина, бдная! — прошепталъ онъ, а по лицу тихо, одна за другой, скатились теплыя слезы.

И, подсмивающійся надо всмъ, скептически относящійся ко всему, никогда не смялся Иванъ Григорьевичъ, вспоминая эту сцену на берегу рки. Расчувствуйся онъ въ этотъ вечеръ по поводу какого-нибудь другого событія, а не по поводу встрчи съ родными мстами и роднымъ народомъ, то онъ врно въ ту же минуту, слдомъ за изліяніемъ нжнаго чувства, промолвилъ бы:

— Подгулялъ, значитъ, человкъ на радостяхъ, ну и расчувствовался.

Такова ужъ натура была…

Теперь онъ снова былъ дома, снова готовился приняться за свое обычное лтнее дло, учить дтей Баскаковыхъ, крестьянскихъ ребятишекъ, своихъ братьевъ и сестренокъ, лчить лихорадки, пораненныя на работ руки и ноги, крестить дтей, ходить на охоту. Жизнь по сердцу, по влеченью готовилась начаться во всей своей полнот, не оставляющей ни минуты для скуки или тоски. Размышляя о своихъ встрчахъ, Борисоглбскій невольно вспомнилъ о своей встрч съ Михаиломъ Александровичемъ, и его занялъ вопросъ: въ какихъ отношеніяхъ находится къ семь Баскаковыхъ этотъ новый въ деревн человкъ, этотъ «столичный гусь», какъ называлъ его мысленно Иванъ Григорьевичъ? Давно Борисоглбскій привыкъ смотрть на семью Баскаковыхъ, и въ особенности на Лизавету Николаевну, какъ на родню. Онъ зналъ до мельчайшихъ подробностей ихъ бытъ, ихъ радости и ихъ печали, и интересовался всмъ, что касалось ихъ, точно такъ же, какъ интересовался радостями и печалями каждаго изъ мужиковъ Приволья. Ему не для чего было анализировать, какія это чувства; не вызываетъ ли ихъ какая-нибудь другая причина, кром простой привычки. Гораздо боле страннымъ и требующимъ анализа показалось бы ему противоположное явленіе, то-есть, если бы онъ, интересующійся бытомъ всего окрестнаго народа, ни съ того, ни съ сего, не сталъ бы интересоваться только жизнью однихъ Баскаковыхъ. Вслдствіе этого и теперь, погрузившись въ думы о семейныхъ длахъ Баскаковыхъ, Иванъ Григорьевичъ не видлъ ничего особеннаго въ своемъ любопытств…

Рано утромъ онъ вышелъ къ чаю.

— Ну, что у Баскаковыхъ вс ли здоровы? — спросилъ отецъ.

— Вс здоровы… Самъ опять удралъ куда-то.

— Непутящій, право непутящій!.. Чмъ бы за семьей присмотрть, а онъ по свту рыскаетъ, словно и не знаетъ, что жена — дура-баба! Тоже вдь и дти малыя, и дочь за возраст: однихъ обучить нужно, за другой глаза нужны… Вдь тоже мало ли что люди-то могутъ наплести про нее.

— А разв что-нибудь дурное говорятъ? — уже съ любопытствомъ спросилъ Иванъ Григорьевичъ, сначала едва поддерживавшій разговоръ.

— Ну, да вдь люди всяко говорятъ: и дурное, и хорошее, а дурного больше, — отвтилъ отецъ, оттопыривая губы и подувая на чай, налитый на блюдечко.

Иванъ Григорьевичъ помолчалъ.

— Я тамъ Михаила Александровича встртилъ, — началъ онъ черезъ минуту и зорко взглянулъ на отца.

— Ну да, извстно, гд же ему и быть, какъ не около бабъ! Дла нтъ, такъ ничего другого на умъ я не идетъ… Двушку-то только мараетъ, — сердито замтилъ отецъ.

— Да онъ зачмъ сюда пріхалъ? Мало публичныхъ домовъ въ столиц показалось?

— Больной, — усмхнулся отецъ. — Лчиться пріхалъ… Должно-быть, въ отставку вышелъ… Да что-то я въ толкъ не возьму, зачмъ онъ здсь лчится, а не за границей… Вдь тамъ-то по нихъ, чай, французенки плачутъ… Прокутился врно!.. И что это, подумаешь, бездлье-то изъ людей длаетъ! — оставляя блюдечко, глубокомысленно произнесъ священникъ. — Правда, что лнь мать всхъ пороковъ, и что верблюду легче пройти въ игольное ухо, чмъ богатому въ рай… За всми бабами гоняется. Вонъ сталъ и на постоялый дворъ къ Марь Мироновой захаживать. Бабенка она шустрая, съ прозжими купчиками все водилась…

— Да съ ней-то онъ какъ познакомился? — спросилъ сынъ. — Демократомъ, что ли, хочетъ сдлаться, что за простой бабой ухаживаетъ?

— Ну, они давно знакомы. Я помню, ты еще маленькій былъ — ему лтъ этакъ пятнадцать было, такъ онъ ей косу обрзалъ!

— Какъ такъ?

— Да такъ, началъ онъ за нею бгать. Она ему согрубила что-то… Въ двичьей она жила у ея сіятельства… А онъ забрался къ ней ночью, да косу ей и обрзалъ въ отместку. Только это у нихъ и на ум. Юбочники, право юбочники!

— Такъ, значитъ, она теперь не молода?

— Да такъ, годикомъ помоложе его… Ничего, красивая баба, въ соку…

Иванъ Григорьевичъ нахмурился, и еще сильне сталъ занимать его вопросъ объ отношеніяхъ Баскаковыхъ и Задонскаго.

— Ну, у Баскаковыхъ-то онъ зачмъ бываетъ? — продолжалъ онъ разспросы.

— Господь его знаетъ!.. Слухи недобрые ходятъ. Ну, да всякому слуху врить нельзя. Вотъ ты поговори съ Лизаветой-то Николаевной… Двушка хорошая, ее жаль. Онъ поиграетъ, да и броситъ ее, а ей горе!

— Жениться, можетъ-быть, хочетъ, — усмхнулся Иванъ Григорьевичъ.

— Ну, тоже не радость, — возразилъ священникъ.

— Не радость-то, не радость, да вдь насильно не оттащишь, если она его любить.

— Охъ, грхи, грхи! — вздохнулъ отецъ, вставая съ мста, чтобы идти въ свой огородъ. — Любовь-то что? Такъ, мечтаніе одно. Скучно человку, дла у него нтъ, дома содомъ, молодъ онъ, кровь у горячая, подвернулось смазливое личико, вотъ онъ и говорятъ; я, молъ, люблю? Ну, а тамъ ребята, заботы, дрязги, мужъ въ одну сторону, жена въ другую, развратъ!