Маркевич Болеслав Михайлович
Шрифт:
За тмъ вс глаза устремились на Гамлета.
Прежде всего такъ поразителенъ былъ этотъ одинокій траурный костюмъ противу той роскошной пестроты и блеска… Затмъ онъ самъ…
— C'est v^otre neveu? торопливымъ шепотомъ и не оборачиваясь спросила Софью Ивановну графиня Воротынцева, какъ бы боясь потерять его изъ глазъ.
Софья Ивановна чуть-чуть кивнула головой. Она сама глядла не переводя дыханія…
Онъ стоялъ въ полоборота, скрестивъ руки, съ полуопущенными вками, ничего не видя — и видя все: тсную кучку слугъ, жадно толпившуюся въ глубин залы у растворенныхъ дверей, ряды головъ неестественно тянувшихся впередъ, и чмъ ближе тмъ ярче алчный блескъ направленныхъ на него зрачковъ, и выпяченную, какъ бы вопрошающую, губу лысаго старца въ серебряныхъ густыхъ эполетахъ, и приподнятые углы глазъ незнакомой ему, прекрасно и вдумчиво вглядывавшейся въ него женщины, а за нею другіе глаза, серіозные и внимательные, не отрывавшіеся отъ него, глаза Анисьева… Онъ видлъ все — и ничего не видлъ: то что отсвчивалось въ его зрачкахъ не вызывало никакого сознательнаго представленія въ его мозгу; это были какія-то точки, линіи, какія-то формы существъ до которыхъ ему не было никакого дла, и которые вмст съ тмъ сливались въ въ одно что-то цлое, вское — и подчиненное ему, что-то надъ чмъ онъ долженъ былъ властвовать, и уже властвовалъ: онъ это чувствовалъ. Это что-то безличное, сливающееся въ его сознаніи, оно напередъ было уже подкуплено имъ, и боялось за него теперь какъ мать за сына, боялось тхъ недочетовъ которые могли ожидать это напередъ, на вру даруемое ему сочувствіе; онъ это понималъ какимъ-то особымъ, новымъ для него ощущеніемъ, какимъ-то тснымъ родствомъ его съ ощущеніями этой же, въ тоже время безличной для него толпы… А между тмъ что было у нея общаго съ тмъ неопредлимымъ состояніемъ гнетущей и блаженной тоски, съ тмъ небывалымъ подъемомъ всего его существа, которые таились теперь подъ его еще безмолвнымъ и понурымъ обликомъ?… «И чего они боятся?» думалъ онъ какъ-то вскользь, — и еще презрительне, еще высокомрне сжимались его блдныя, его нмыя губы…
— Сколь намъ ни драгоцнна память брата Похищеннаго смертью,началъ король-Зяблинъ своимъ увреннымъ, тягучимъ, сдобнымъ голосомъ. Онъ исполненъ былъ важности и самодовольства…
— Исправникъ! проплъ вдругъ шепотомъ графъ, узнавая Акулина подъ стариковскимъ парикомъ Полонія, и съ засіявшимъ лицомъ наклонился сообщить эту радость сосдк своей, княгин; для него какъ бы вся соль дла заключалась въ томъ что вотъ молъ какъ хитро перерядился, а я его все-таки узналъ.
Взбшенная на него Аглая, не оборачиваясь, промычала себ что-то подъ носъ.
Клавдіо, договоривъ свое вступленіе, перешелъ прямо (о посольств Корнелія и Волтиманда къ Фортинбрасу было выкинуто) къ Лаерту:
— Мы слышали что у тебя есть просьба къ намъ. Скажи чего желаешь ты? Мы поспшимъ Исполнить…Чижевскій, отдлясь отъ группы «придворныхъ,» бодримъ, статнымъ шагомъ своихъ длинныхъ ногъ подошелъ на близкое разстояніе отъ кресла короля, красивымъ движеніемъ сдернулъ беретъ съ головы и, почтительно склонивъ ее, заявилъ о своемъ желаніи хать во Францію.
— Мой! Хорошо играетъ? заплъ все тмъ же шепоткомъ графъ, наклонясь на этотъ разъ къ сосдк своей съ лвой стороны.
Графиня Воротынцева не отвчала.
Старецъ сложилъ ладони на животъ и, добродушно выпятивъ опять свою нижнюю губу, воззрился снова на исправника-Полонія.
— Къ теб теперь я обращаю рчь, Мой братъ и мой любезный сынъ, Гамлетъ!молвилъ король.
У Софьи Ивановны ёкнуло сердце. Все что было въ зал невольно притаило духъ…
Первыя слова Гамлета: «Немного больше брата; меньше сына,» говоримыя имъ въ сторону, сказаны были нсколько тихо, — ихъ не дослышали въ послднихъ рядахъ. Смотритель училища приставилъ об свои ладони за уши: у него билось сердце не хуже чмъ у Софьи Ивановны…
Но когда, въ отвтъ на слова дяди,
«Зачмъ такія облака печали на лиц?»принцъ, повернувъ къ нему это свое печальное лицо, проговорилъ:
— Такъ близко къ солнцу радости — могу ли Одть себя печали облаками, государь?по всему театру пробжалъ тотъ едва слышный, вырывающійся невольно, шепотъ одобренія, по которому врне всего опредляется мра правды въ тон и намреніи актера.
— Такъ, такъ! Сквозь скорбь иронія, а сквозь иронію затаенная ненависть къ кровосмсителю дяд,- такъ, врно! шепталъ, сіяя глазами, старикъ смотритель, оборачиваясь къ учителямъ сидвшимъ за нимъ въ креслахъ.
Очередь была теперь за Гертрудой. Она тоже увщевала сына «оставить печаль» и перестать «искать во прах благороднаго отца.»
Никто изъ слышавшихъ ее на репетиціяхъ не узнавалъ Надежды едоровны. Откуда бралась у нея теперь эта натуральность и врность интонаціи, откуда это что-то неожиданно-проницающее въ ея глухомъ, однозвучномъ голос, какимъ вс его знали до сихъ поръ? Слова: «Таковъ нашъ жребій, всхъ живущихъ, умирать,» проговорила она такъ что Ашанинъ, стоявшій въ кулис за нею и пожиравшій оттуда глазами восхитительную спину Ольги Елпидифоровны, поблднлъ подъ своими румянами. «А ну, какъ если она и въ самомъ дл помереть вздумаетъ!..» пронеслось въ голов московскаго Донъ-Жуана…
Гамлетъ покорно склонился предъ волей короля-дяди, не согласнаго на новый отъздъ его въ Виттенбергъ; король за это общалъ что «въ честь ему раздастся громъ орудій», а самъ «онъ къ облакамъ взнесетъ заздравный кубокъ», и поднялся за этими словами съ кресла вмст съ королевой.
Тутъ произошло маленькое смятеніе. Зяблинъ, исполненный величественностью своего королевскаго званія, счелъ нужнымъ воздть на себя мантію, чтобъ уйти со сцены съ достодолжною помпой. Но пажики державшіе ее, не бывъ заране предварены объ этомъ, сконфузились, и при томъ были слишкомъ малы чтобы приподнять ее до плечъ его величества. Выручилъ Толя Карнауховъ: съ находчивостью и ловкостью совершенно придворными онъ выбжалъ изъ кучки товарищей, выхватилъ мантію изъ пажескихъ рученокъ, и съ глубокимъ поклономъ возложилъ ее на датскаго владыку.