Рукоплесканіями же встрченъ былъ выходъ Ашанина-Гораціо, въ сопровожденіи Свищова, игравшаго Марцелло. Не одни женскіе глаза съ живымъ удовольствіемъ привтствовали появленіе чернокудраго красавца подъ его блистательнымъ костюмомъ, сіявшаго какимъ-то добродушнымъ самодовольствомъ и счастіемъ жизни, нисколько не соотвтствовавшими теперь смыслу того характера который имлъ онъ изображать, но которыя, онъ зналъ, неизмнно вызывали къ нему симпатіи публики каждый разъ какъ появлялся онъ на сцен. Ничего другаго ему и не нужно было никогда; за то такъ и презиралъ его какъ актера грубый, но дйствительно страстный фанатикъ искусства, Вальковскій.

— Добрый малый! Хорошо играетъ! обратился съ новою счастливою улыбкой графъ къ своей сосдк слва;- собою очень хорошъ!

— Д-да, отвтила графиня, — похожъ немножко на Италіянца съ шарманкой… но хорошъ!

Ашанинъ на этотъ разъ — что рдко съ нимъ бывало — зналъ свою роль безукоризненно и велъ ее, со вншней стороны глядя, безупречно, то есть, подавалъ реплики безъ запинки, игралъ все время, то-есть изображалъ глазами, лицомъ, движеніями вниманіе и участіе къ тому что говорилъ онъ и что говорили бывшіе съ нимъ на сцен, очень врнымъ тономъ передалъ Гамлету о появленіи тни отца его на террас замка… Но это былъ «не Гораціо», коротко замтилъ старикъ-смотритель, обернувшись къ товарищамъ-учителямъ, которые съ такимъ же неотступнымъ вниманіемъ какъ и онъ самъ прислушивались къ каждому слову актеровъ. Когда же на первый вопросъ Гамлета, зачмъ онъ оставилъ ученіе въ Виттенберг, онъ отвчалъ ему:

съ такимъ естественно веселымъ и беззаботнымъ видомъ что игноранты драмы принялись въ вал апплодировать, подкупленные этою естественностью, Вальковскій, стоявшій за кулисами рядомъ съ исправникомъ, плюнулъ и сказалъ: «свинья!»…

Свищовъ тоже старался какъ можно больше играть и, хотя ему во всей сцен приходилось сказать ровно три слова, предавался отчаяннйшимъ тлодвиженіямъ, и такъ нажимался при этомъ на Гораціо, какъ бы желая отнять у него слово и заговорить самъ, что Ашанинъ, всегда бывшій на сцен какъ дома, безцеремонно отпихнулъ его наконецъ отъ себя локтемъ, вслдствіе чего въ зал черненькій артиллеристъ, прозывавшійся «Сенькой», рявкнулъ вдругъ громкимъ хохотомъ, тутъ же впрочемъ остановленнымъ энергическими шт! его сосдей.

По окончаніи явленія Гундуровъ и Ашанинъ побжали въ уборную надвать сапоги, въ которыхъ они должны были явиться въ сцен съ Тнью.

— Княжна вышла! сказалъ по пути красавецъ;- слышишь какъ отбиваютъ себ тамъ руки?…

Вся эта «отбивавшая себ руки» толпа зрителей глядла теперь на появившуюся Офелію какъ будто каждый изъ нихъ былъ страстно въ эту минуту влюбленъ въ нее. Ея тихая, безплотная какая-то прелесть неотразимо чаровала все и всхъ…

— Ангелъ съ гробницы самого Шекспира! не успла она еще отворить ротъ, вскликнулъ восторженно смотритель, опредляя этимъ то ощущеніе какой-то скорбной нжности которая вызывала она въ немъ.

«Tr`es distingu'ee!» думалъ въ тоже время графъ Анисьевъ, внимательно въ свою очередь смотря на княжну, и представляя себ тотчасъ же какое она будетъ производить лестное для него впечатлніе на маленькомъ бал въ Эрмитаж…

Княгиня Аглая недовольными глазами глядла на туалетъ дочери:

«Le corsage trop plat, pas de jeu d''epaules! Безъ меня никогда одться не суметъ!..»

— Какъ мила! шептали въ то же время во всхъ углахъ залы.

Замтная для зрителя въ минуту выхода ея изъ кулисы подъ руку Лаерта нкоторая робость въ ней не исчезла съ первыми выговоренными словами, какъ это часто случается на театр, но какъ бы опредлила свой характеръ: то былъ не страхъ дебютантки, а природная робость той идеальной, болзненно-чуткой и нжной натуры, той «sweet Ophelia» какою изобразилъ ея Шекспиръ. Сотни не отрывавшихся отъ нея глазъ не смущали ея, — она ихъ не видла…

Ей и не изъ-за чего было смущаться: она не играла роли, она чувствовала такъ себя самою въ томъ что вложено Шекспиромъ въ уста дочери Полонія. Съ перваго дня репетиціи, со своею крайнею добросовстностью, она у всхъ кого считала компетентнымъ спрашивала совта, указаній, поправки того что казалось ей иной разъ неточно или неудачно выражаемымъ ею, — и никто ни разу не нашелъ случая ее поправить… Да, она была сама Офелія; т едва тронутыя геніальною кистью черты, которыми намчено ея чувство и отношенія къ Гамлету, дорисовывались ея наружностью, выраженіемъ глазъ ея и устъ, тми неуловимо нжными оттнками задержекъ и прерываній голоса, съ какими давала она свои короткіе отвты на торопливыя, безпокойныя допытыванія отца…

Да, этотъ онъ, «почтительный и робкій,» онъ говорилъ ей о любви, а она ему всмъ сердцемъ внимала, — вотъ что сказалось разомъ въ душ каждаго изъ зрителей. Графиня Воротынцева, не отрывая отъ нея глазъ, поймала руку Софьи Ивановны и крпко сжала ее, — она знала все теперь… Анисьевъ закусилъ губу… Аглаю Константиновну словно кольнуло что-то. «Est ce bien convenable ce que dit l`a Lina, что ей длали des d'eclarations d'amour?» тревожно вдругъ пронеслось въ ея многодумной голов, изъ недоумніи она стала торопливо отыскивать глазами князя Ларіонз, сидвшаго одиноко въ крайнемъ кресл перваго ряда, у ложи гд безмятежно почивала madame Cr'ebillon. Но выраженіе его лица показалось ей въ эту минуту такимъ страдальческимъ и растеряннымъ что она совсмъ перепугалась и, заворочавъ своими круглыми глазами, уперла ихъ въ толстые эполеты графа, словно просила у нихъ теперь совта и помощи. Но блаженный владлецъ этикъ эполетъ весь поглощенъ былъ въ созерцаніе комической, переряженной фигуры исправника-Полонія, который, юрко переступая на своихъ толстыхъ ногахъ, подмигивая, пришепетывая и покряхтывая, читалъ свои практическія сентенціи отъзжающему сыну и допрашивалъ дочь, причемъ его подвижное, плутовато-наивное лицо удивительно передавало малйшій оттнокъ, намекъ, каждое намреніе произносимыхъ имъ словъ. По всей зал пробжалъ неудержимый смхъ когда онъ, остерегая Офелію отъ «свтящейся, но не грющей страсти» Гамлета, склонилъ неожиданно голову на бокъ, поднялъ об руки, и полушепотомъ, какъ бы весь сомлвъ отъ почтительности, произнесъ:

и тотчасъ затмъ, обернувшись на дочь, задвигалъ грозно пальцемъ по воздуху, и примолвилъ:

— Смшной! проплъ графъ съ расплывшеюся отъ удовольствія физіономіей повертываясь къ княгин, и ничего ему не сказали ея вопросительные, глупо ворочавшіеся глаза…

Гундуровъ между тмъ сидлъ въ уборной одинъ, въ ожиданіи перемны декораціи (вс остальные актеры толпились за кулисами, любуясь Офеліей и Полоніемъ)… Странное дло, онъ, самъ себ не отдавая отчета въ этомъ, какъ бы избгалъ княжну. Онъ какъ бы боялся вернуться къ своему я, къ своимъ субъективнымъ ощущеніемъ, спуститься съ высоты того душевнаго настроенія которое владло имъ теперь… Все что проговорено было имъ сейчасъ тамъ, на тхъ доскахъ, предъ тми людьми жадно глядвшими на него, все это онъ переживалъ, перечувствовывалъ опять, вспоминая каждое слово, жестъ свой, голосовой оттнокъ, и какъ на такомъ-то мст онъ заране зналъ что ему заапплодируютъ, и каждый разъ именно на этомъ мст ему апплодировали… и какъ вырвались у него неожиданно эти слезы, и онъ не смутился, и боялся только какъ бы, утирая ихъ платкомъ, не размазать себ лицо, и это вдругъ такъ чудесно вышло… А впереди сколько еще такихъ мстъ ему предстоитъ, гд непремнно, непремнно…