Маркевич Болеслав Михайлович
Шрифт:
— Да это мой сынъ! раздался въ первомъ ряду креселъ радостно удивленный смхъ княгини Додо, между тмъ какъ на сцен королева-Надежда едоровна сконфуженно оглядывалась, не зная надвать ли и ей мантію, или нтъ.
Ольга Елпидифоровна, стоявшая подл ея кресла, исполнялась вдругъ, въ виду глядвшей на нее публики, — она была убждена что главнымъ образомъ на нее смотрятъ, — неслыханнаго великодушія: она по примру Толи взяла мантію изъ рукъ пажей и, живописно округливъ локти, надла ее на плечи перезрлой двы.
И затмъ дворъ, безъ дальнйшихъ приключеній и въ должномъ порядк, вя перьями и шурша длинными платьями дамъ, удалился за кулисы при гром рукоплесканій, — имъ же подали знакъ пухлыя ладони совершенно довольнаго тмъ что онъ узналъ исправника подъ старческимъ парикомъ графа.
Гамлетъ остался одинъ…
Онъ сдлалъ два стремительные шага впередъ, остановился, сжалъ до боли пальцы опущенныхъ рукъ, поднялъ глаза:
— О, еслибъ вы, души моей оковы, Испарились въ туманъ, росою пали! Иль еслибъ ты, Судья земли и неба, Не запретилъ грха самоубійства!..Голосъ Гундурова не плакалъ, какъ заставлялъ его плакать Гаррикъ въ этомъ первомъ, удивительномъ монолог, который по разнообразію оттнковъ и сил драматической экспрессіи стоитъ гораздо выше боле всмъ извстнаго, высоко художественнаго, но резонерскаго по характеру: «Быть иль не быть»… Онъ не плакалъ этотъ молодой, звенвшій какъ натянутая струна и полный неожиданныхъ изгибовъ голосъ, онъ весь дрожалъ гнвомъ еще свжихъ впечатлній, безумнымъ отчаяніемъ свтлой души, на зар дней пораженной первымъ и уже нестерпимымъ ударомъ…
— Два мсяца! Нтъ, даже и не два Какъ умеръ онъ, монархъ столь благородный! Такъ пламенно мою любившій мать, Что и небесъ неукротимымъ втрамъ Не дозволялъ лица ея касаться!.. Покинь меня, воспоминаній сила! Ничтожность [41] — женщина твое названье!Такого горячаго, быстраго темпа какимъ лились эти строки изъ этихъ молодыхъ устъ князь Ларіонъ, «видвшій Гамлета на всхъ театрахъ Европы», не слыхалъ никогда, и этотъ юный русскій дилеттантъ, какъ предсказывалъ князю Ашанинъ въ первый день ихъ прізда въ Сицкое, «удовлетворялъ» его теперь дйствительно боле чмъ Мекриди и Кемблъ, или тотъ Нмецъ которому внималъ онъ на Веймарскомъ театр изъ ложи директора Гёте. Его самого словно захватывало, словно уносило отъ личныхъ терзаній къ той общей, безконечной человческой скорби, — уносила эта геніальная художественная правда въ этой искренней, лишенной всякаго эмфаза, чисто русской передач.
41
Frailty, thy name is woman. Frailty, французское, отъ того же корня, fragilit'e, передается въ нмецкихъ переводахъ Гамлета не совсмъ близкимъ словомъ Schwachheit (слабость), а русскими переводчиками, уже совсмъ неврно, словами ничтожество, ничтожность, между тмъ какъ кажется въ нашемъ язык имется довольно близкій переводъ этого слова: — хрупкость.
говорилъ Гундуровъ, все сильне и сильне увлекаясь:
И башмаковъ еще не износила, Въ которыхъ шла, въ слезахъ какъ Ніобея, За бднымъ прахомъ моего отца! О небо! Зврь безъ разума, безъ слова, Грустилъ бы доле!..Онъ не совладалъ съ одолвавшею его силой ощущенія; рыданье, неудержимое дтское рыданье вырвалось изъ груди Сергя… Онъ только усплъ выхватить платокъ изъ кармана и погрузить въ него свое облитое потокомъ слезъ лицо.
Опытнйшій актеръ не сумлъ бы произвести такого впечатлнія. Зала словно застонала вся ему въ отвтъ… Въ заднихъ рядахъ вскочили. «Божественно, божественно!» всхлипывая, громко восклицалъ всклоченный сдой смотритель…
— Онъ никогда не будетъ въ состояніи продолжать такъ! промолвила, оборачиваясь къ Софь Ивановн, графиня. — Я понимаю какъ вы должны его любить! воскликнула она тутъ же, съ улыбкой заглядывая ей въ лицо.
— Я этого ожидала… Это со вчерашняго вечера готовилось! прошептала вся блдная Софья Ивановна.
О, еслибы могъ видть Гундуровъ, — не видвшій ничего теперь, кром того предъ собою чего-то оплошнаго и безличнаго, надъ чмъ властвовалъ онъ этимъ блаженно пронимавшимъ всего его чувствомъ Гамлетовской безконечной печали, — еслибы видлъ онъ выраженіе тхъ лазоревыхъ, отуманенныхъ глазъ что глядли на него изъ-за второй на право кулисы, за которою съ падавшими на грудь длинными локонами золотистыхъ волосъ кругомъ прелестнаго лица, съ подобраннымъ на руку шлейфомъ своего придворнаго, голубаго шелковаго платья, стояла въ ожиданіи своего выхода Офелія!.. Она тоже знала чмъ вызвано было это внезапное, прервавшееся у «ея принца» рыданіе… Она стояла, ухватившись за раму холста, боясь упасть и не замчая, не слыша какъ предлагалъ ей стоявшій подл нея декораторъ ссть на подвинутый имъ стулъ, и не «салить» свжихъ перчатокъ объ эту раму…
Онъ не видлъ ея, — онъ усплъ оправиться подъ шумъ не прерывавшихся аплодисментовъ и, уже сдерживаясь, вспомнивъ что ему еще предстояли въ этомъ акт дв сильныя сцены, дочелъ свой монологъ до конца. Заключительныя, извстныя слова его:
«Скорби душа моя. Уста должны молчать!» [42]Гундуровъ проговорилъ по традиціи Кина, приложивъ палецъ къ губамъ, значительно понизивъ голосъ и подозрительно оглянувшись кругомъ, — что вышло очень эффектно, и вызвало новыя рукоплесканія.
42
But break, my heart, for I must hold my tongue. Буквально: Но, сердце, разорвись, языкъ сдержать я долженъ!