Въ последній годъ, когда отъ Ганса не пришло ни одного письма, голосъ ей слышался рже и наконецъ совсмъ замолкъ. Она перестала пть любимыя псни Ганса, которыя бывало, работая, пвала по цлымъ днямъ.

Ей казалось, что она вовсе не любитъ злаго Ганса, который, вроятно, уже давно забылъ ее въ большомъ городе; но стоило кому-нибудь дурно отозваться объ отсутствующемъ – а это случалось довольно часто, – или стоило ей пройти вечеромъ мимо совершенно развалившегося дома Ганса, гд теперь жила бдная вдова съ четырьмя безобразными, полунагими детьми, – у нея вдругъ появлялось въ душ странное настроеніе. Она чувствовала, что еще любитъ Ганса и никого любить не будетъ, мене же всего богатаго, толстаго Якова Кернера, который, имя шесть лошадей въ конюшн, кажется, думаетъ, что стоитъ ему только постучаться, такъ все двери и распахнутся передъ нимъ настежь. Черезъ Якова Кернера, – это былъ единственный разъ, – пришли въ деревню всти о Ганс. Господинъ Кернеръ, какъ онъ веллъ называть себя по смерти отца, предпринялъ большое путешествіе, чтобъ узнать свтъ, и побывалъ въ Берлин. Тамъ онъ встртилъ на улице Ганса съ несколькими товарищами; онъ былъ очень навесел; во второй разъ Кернеръ видлъ его на одномъ танцовальномъ вечер, и на этотъ разъ Гансъ былъ не только навесел, но даже совершенно пьянъ.

Грета не поверила ни одному слову изъ всего этого: она заплакала, когда Кернеръ разсказывалъ такія постыдныя вещи о Ганс, и сказала Якову Кернеру сквозь слезы, въ присутствіи отца и нсколькихъ сосдей: «стыдно такому богачу, какъ вы, клеветать на бднаго малаго, зная, что его некому защитить; слдовало, по-крайней-мр, подождать возвращенія Ганса и сказать ему это въ глаза, если-бъ у васъ хватило духу!» Отецъ страшно разсердился при этихъ словахъ, веллъ ей замолчать и идти домой. А теперь! теперь! Бдная двушка закрыла лицо руками и снова принялась плакать. Кругомъ ея царствовала совершенная тишина, прерываемая только шумомъ, доносившимся изъ шинка: брумъ, брумъ, брумъ, хриплъ басъ, а иногда она слышала нсколько тактовъ мелодіи, или веселые возгласы. Это ее какъ ножомъ рзало по сердцу. Ей не хотлось тамъ быть! Отецъ ей никогда этого не позволялъ! Ей всегда запрещали танцовать и веселиться, подобно ея подругамъ; но было очень, очень дурно съ его стороны тамъ танцовать и веселиться, когда она сидитъ тутъ, у пруда, и горюетъ о немъ!

– Такъ и я боле не стану плакать, – сказала малютка Гретхенъ; – никогда не стану плакать изъ за него; не хочу съ нимъ видться; никогда, никогда не буду и думать объ немъ! А когда встрчу его, – при этой мысли двушка испуганно вскочила на ноги. Порывъ втра пронесся между тополями и они зашумли. Гуси, давно уже молчавшіе, загоготали, и вдругъ Грет показалось, что въ нсколькихъ шагахъ отъ нея стояла, прислонясь къ дереву, человческая фигура. Грета хотела бжать, но не могла сдвинуться съ мста; сердце ея страшно билось и глаза неподвижно остановились на громадной фигур; въ то же мгновеніе эта фигура очутилась возл нея и хорошо знакомый голосъ тихо произнесъ: «Гретхенъ, это я». Гансъ протянулъ руки, и прежде чмъ она успла опомниться, онъ поднялъ ее, какъ ребенка, и поцловалъ. Она дрожала всмъ тломъ, отъ страха, любви и гнва. Да, отъ гнва! Какъ осмлился поцловать ее этотъ гуляка, шутъ, пьяница?

И все, что такъ тяготило сердце маленькой Греты, что стоило ей столькихъ слезъ, все это вылилось въ краснорчивыхъ и страстныхъ словахъ. Гансъ стоялъ рядомъ, не говоря ни слова, опустя голову и длинныя руки. Гретхенъ, по окончаніи проповди, въ подтвержденіе сказаннаго, начала горько рыдать, закрывъ лицо руками и хотла уйти, но попала бы прямо въ прудъ, если-бъ Гансъ не удержалъ ее.

– Гретхенъ, – сказалъ Гансъ, – Гретхенъ!

Онъ не сказалъ ничего боле, но такъ или иначе, онъ сказалъ именно то, что слдовало, и Гретхенъ уже не захотелось бжать ни домой, ни къ пруду. Она даже позволила Гансу тихонько обнять себя и посадить на тотъ же пень, на которомъ передъ тмъ сидла.

Теперь настала очередь Ганса говорить, и тутъ все явилось въ другомъ свт, точно съ глазъ Гретхенъ спала повязка. Что же особенно дурнаго сдлалъ онъ? Не писалъ? Да какъ-же было писать? Кому? У него не было ни одного друга въ деревн, на котораго онъ могъ бы положиться! Къ ней онъ не могъ писать такъ, чтобы не узналъ отецъ: славную проповдь прочелъ бы онъ ей за его письмо! Но за то онъ постоянно думалъ о ней, думалъ каждый день впродолженіе этихъ двухъ лтъ. Онъ думалъ о ней, когда стоялъ на часахъ въ зимнюю ночь и звзды на неб блистали надъ нимъ, и даже тогда, когда языкъ прилипалъ къ гортани и онъ отдалъ бы все за глотокъ воды! А что касается разсказа Якова Кернера, это выдумка и ложь; онъ конечно пилъ – солдату нельзя не пить – онъ даже иногда выпивалъ лишній стаканчикъ, но напиваться до-пьяна? никогда, ни разу этого съ нимъ не случалось! И ты думаешь, Гретхенъ, я сегодня утромъ былъ пьянъ? я былъ веселъ, что воротился и увидалъ тебя! Я сдлался „сборщикомъ“ для того только, чтобъ показать парнямъ, какъ надо вести дло. Въ домъ твоего отца я вовсе не хотлъ идти, а пошелъ только тогда, когда они начали дразнить меня и я понялъ, что будетъ хуже, если не пойду. Отецъ бранилъ меня? Это я знаю, ну, да пусть бранитъ! Я ему никогда не сдлалъ ничего дурнаго, а онъ, напротивъ, – сдлалъ мн много зла! Ну, Гретхенъ, не станемъ поминать стараго, что было, то прошло; я не стану поминать прошлаго, но пусть и онъ этого не длаетъ! Пусть оставитъ меня въ поко и не становится мн поперекъ дороги, когда я завтра стану искать себ мста здсь. Я получилъ полную отставку, хорошій аттестатъ и здоровъ по-прежнему. За мстомъ дло не станетъ. Вс захотятъ меня взять къ себ, но я пойду къ тому, кто мн лучше будетъ платить! Я стану зарабатывать деньги и, когда накоплю ихъ довольно, тогда, Гретхенъ, съиграемъ и свадьбу.

Гансъ снова взялъ ее на руки и сталъ цловать и ласкать. Гретхенъ не противилась ему. Все, что онъ говорилъ, было такъ хорошо и честно. Онъ вроятно серьезно собирается жениться на ней, хотя еще это время за горами.

Но Гансъ и знать этого не хотлъ. «Все устроится: храбрость города беретъ, храбрый солдатъ огня не боится, – на все надо время»!

И все это говорилъ Гансъ, какъ по писанному. Гретхенъ даже нсколько разъ засмялась. Она теперь сама смялась надъ происшествіемъ сегодняшняго утра. Одно ей не нравилось, что на немъ было платье Кристели изъ шинка. Кристель дурная двушка; г-нъ пасторъ не далъ ей въ воскресенье причастія. На это Гансъ замтилъ, что онъ не пасторъ и имлъ дло не съ Кристель, а только съ ея платьемъ. Тутъ Гансъ съ Гретой чуть было опять не поссорились, какъ вдругъ сердитый голосъ закричалъ вблизи:

– Грета, Грета!

Грета вздрогнула; Гансъ молчалъ, не двигался и прислушивался.

– Грета, Грета! – раздалось снова.

– Отецъ, – сказала Грета.

Долговязый Гансъ ничего не сказалъ. Онъ еще разъ обнялъ и поцловалъ дрожавшую двушку, потомъ двумя шагами своихъ длинныхъ ногъ очутился за стволомъ ближайшаго тополя, а двумя другими шагами въ густой тни плакучихъ ивъ и оршниковъ, спускавшихся надъ ручьемъ, который вытекалъ изъ Ландграфскаго ущелья и впадалъ въ прудъ.

– Иду, батюшка, – закричала Грета какъ можно смле и побжала вдоль берега къ отцу, который стоялъ у калитки садика и все еще кричалъ: – Грета! Грета!

– Гд ты была? – спросилъ онъ сердито, увидавъ дочь.

– Я сидла тамъ, въ комнат было такъ жарко! – сказала Грета.

– Глупости! – сказалъ отецъ, – ступай домой!

Гуси зашипли и закричали, а когда старикъ захлопнулъ за собой и за дочерью садовую калитку, одинъ изъ нихъ загоготалъ особенно громко: га, га, га! будто подсмеиваясь надъ старикомъ. Но старикъ не разумлъ гусинаго языка!

На слдующій день, раннимъ утромъ опять началась работа. Вс разбрелись: кто пошелъ въ лсъ, кто на пол. Въ деревн все затихло, только гуси, не переставая, гоготали; т же три гуся, которые провели ночь на бивуак у пруда, съ длинновытянутыми шеями перешли, переваливаясь, изъ переулка въ главную улицу къ другимъ гусямъ, которые и учинили имъ строгій допросъ. Разговаривали они долго. Въ шинк, гд вс двери и окна были отворены, шла большая возня: мыли столы и скамьи, и повременамъ слышался крикливый голосъ хозяйки. У широко распахнутой двери, прислонясь къ косяку, стоялъ Гансъ. На немъ была еще военная фуражка, въ остальномъ же его платье походило на одежду деревенскихъ работниковъ: грубая синяя блуза и срыя полотняныя панталоны. Во рту держалъ онъ коротенькую трубочку, но она уже нсколько минутъ тому назадъ погасла, а онъ этого и не замчалъ. Это случалось съ нимъ рдко, но сегодня онъ былъ въ странномъ и не особенно пріятномъ расположеніи духа. Вчера вечеромъ, воротясь въ шинокъ посл свиданія съ Гретхенъ, онъ хотлъ прокрасться въ свою каморку, но другіе парни увидали его и снова потащили въ танцовальную залу. Онъ не хотлъ боле пить вина, но его стала мучить жажда, точно на маневрахъ въ лтнюю жару, и онъ сталъ пить и выпилъ много, а потомъ началъ шумть и бушевать! Если бъ Грета увидала его въ такомъ состояніи! Голова его была совершенно пуста, а сегодня именно онъ и нуждался въ ней боле всего! Онъ общалъ Грет сегодня же поступить на мсто. Вчера это казалось ему такъ легко! Онъ думалъ, что ему отбою не будетъ отъ нанимателей! Теперь же дло являлось совершенно въ иномъ свт. Ну, вотъ онъ стоитъ и поджидаетъ: всякій кто пожелаетъ, можетъ нанять его, но, не смотря на его силу и ростъ, никто не обращаетъ на него вниманія! Вс парни на работе, онъ одинъ во всей деревн не занятъ ничмъ! Къ кому идти?