— Мн бы не хотлось говорить, — пролепеталъ я.

— Скажи мн на ухо, — наклонилась ко мн миссъ Гавишамъ.

— Я думаю, что она очень гордая, — шепнулъ я.

— А еще что?

— Я думаю, что она очень хорошенькая.

— А еще что?

— Я думаю, что она обидчица (она глядла на меня въ эту минуту съ великимъ отвращеніемъ).

— А еще что?

— Мн хочется итти домой.

— И никогда ее больше не видть, не смотря на то, что она. такая хорошенькая?

— Я не увренъ, захочу я ее видть или нтъ; но теперь мн хочется итти домой.

— Скоро пойдешь. Доиграй сначала игру, — громко сказала мн миссъ Гавишамъ.

Я доигралъ игру съ Эстеллой, и она опять оставила меня дуракомъ. Потомъ бросила карты на столъ, точно въ доказательство своего презрнія къ моей игр.

— Когда теб опять прійти ко мн? дай подумать, — сказала миссъ Гавишамъ.

Я напомнилъ было ей, что сегодня среда, но она нетерпливо остановила меня, задвигавъ пальцами правой руки.

— Будетъ, будетъ! Я ничего не знаю о дняхъ въ недл; я ничего не знаю про недли въ году. Приди опять черезъ шесть дней. Слышишь?

— Да, ма'амъ.

— Эстелла, сведи его внизъ. Дай ему чего-нибудь пость, и пусть онъ осмотрится, пока будетъ сть. Ступай, Пипъ.

Оставшись одинъ во двор, я поспшилъ оглядть свои грубыя руки и простые сапоги. Ни то, ни другое мн не понравилось.

До сихъ поръ они не тревожили меня, но теперь я находилъ ихъ неприличными. Я тоже ршилъ спросить Джо, зачмъ онъ научилъ меня называть валетовъ хлопами. Я тоже желалъ, чтобы Джо былъ благовоспитанне, потому что тогда онъ сумлъ бы научить меня, какъ держать себя въ обществ.

Эстелла вернулась и принесла немного хлба и мяса и кружечку пива. Она поставила кружку на мостовую двора и подала мн хлбъ съ мясомъ, не глядя на меня, такъ дерзко, какъ будто я былъ провинившеюся собакой. Я чувствовалъ себя униженнымъ, оскорбленнымъ, мн было досадно, — не знаю, право, какъ назвать овладвшее мною чувство, — такъ что слезы навернулись у меня на глазахъ. Въ эту минуту двочка взглянула на меня и, казалось, была въ восхищеніи, что заставила меня заплакать. Это дало мн силу подавить слезы и тоже взглянуть на нее: она презрительно вздернула голову, точно радуясь, что оскорбила меня, и ушла.

Но когда она ушла, я посмотрлъ, нтъ ли угла, гд бы я могъ спрятаться, и, зайдя за одну изъ дверей пивоварни, приложился рукавомъ къ стн, а лбомъ уперся въ рукавъ и плакалъ. Плача, я стукался головой объ стну и рвалъ на себ волосы, — такъ горьки были мои чувства и такъ горька обида, назвать которую я бы не умлъ.

Воспитаніе сестры сдлало меня чувствительнымъ. Въ маленькомъ мірк, въ которомъ живутъ дти, кто бы ихъ не воспитывалъ, ничто такъ чутко не замчается и такъ больно не чувствуется, какъ несправедливость. Несправедливость, какую претерпваетъ ребенокъ, можетъ быть мала, но и самъ ребенокъ малъ, и его мірокъ малъ, а деревянная лошадка, на которую онъ взбирается, такъ же велика въ его глазахъ, какъ большая ирландская охотничья лошадь. Въ душ я съ младенчества боролся съ несправедливостью. Съ той поры, какъ я только началъ лепетать, сестра моя, обращавшаяся со мной капризно и жестко, была ко мн несправедлива. Я былъ глубоко убжденъ, что она не имла права такъ обижать меня только оттого, что выкормила меня «отъ руки». Я ревниво хранилъ это убжденіе, и ему приписываю я главнымъ образомъ свою застнчивость и чувствительность, а также своему душевному единочеству и беззащитности.

Въ данную минуту я успокоилъ взволнованныя чувства, выколотивъ ихъ объ стну пивоварни и вырвавъ ихъ вмст съ волосами, посл чего вытеръ лицо рукавомъ и вышелъ изъ-за двери. Хлбъ и мясо были вкусны, пиво грло и играло, и я вполн овладлъ собой, когда увидлъ приближавшуюся съ ключами въ рук Эстеллу.

Она съ торжествомъ взглянула на меня, проходя мимо, точно радовалась, что руки мои такъ грубы, а сапоги такъ толсты, и, отперевъ калитку, придержала ее рукой. Я прошелъ мимо, не глядя на нее; тогда она остановила, спросивъ:

— Отчего ты не плачешь?

— Оттого, что не хочу.

— Неправда. Ты плакалъ, пока чуть не ослпъ отъ слезъ, и теперь теб тоже очень хочется плакать.

Она презрительно засмялась, вытолкнула меня и заперла за мной калитку. Я прямо отправился къ м-ру Пэмбльчуку, но къ моему величайшему удовольствію не засталъ его дома. Сказавъ его приказчику, въ какой день я долженъ опять явиться къ миссъ Гавишамъ, я пошелъ пшкомъ домой въ кузницу и, въ продолженіе четырехъ миль пути, размышлялъ о томъ, что я видлъ, и глубоко возмущался тмъ, что я только простой, деревенскій мальчикъ; что руки мои грубы, а сапоги толсты; что я впалъ въ гнусную привычку называть валетовъ хлопами; что я еще невжественне, чмъ считалъ себя вчера вечеромъ, и что вообще я очень несчастенъ.

Когда я вернулся домой, сестр очень хотлось узнать все про миссъ Гавишамъ, и опа засыпала меня вопросами. И я скорехонько, посл нсколькихъ подзатыльниковъ, поставленъ былъ позорно въ уголъ кухни, носомъ къ стн за то, что не отвчалъ на эти вопросы такъ обстоятельно, какъ она того хотла.

Если опасеніе не быть понятымъ такъ же живуче въ груди другихъ дтей, какъ оно было у меня, — а я считаю это весьма вроятнымъ, не имя причины причислять себя къ уродамъ, — то это разгадка многихъ умалчиваній. Я былъ убжденъ, что если бы я описалъ миссъ Гавишамъ такъ, какъ я ее видлъ, меня бы не поняли; кром того, я былъ убжденъ, что и сама миссъ Гавишамъ была бы не понята. И хотя она и для меня была совершенно непонятна, я находился подъ впечатлніемъ мысли, что съ моей стороны было бы грубостью и предательствомъ изобразить ее передъ м-съ Джо такою, какою я ее видлъ (не говоря уже о миссъ Эстелл). Поэтому я говорилъ какъ можно меньше и за то былъ поставленъ въ уголъ, носомъ въ стну.