Васюков ухватил его за плечо, не давая ему вовсе скатиться с фуфайки, и Гриневич задвигал ногами, будто пытаясь скинуть с себя палатку.

— Что с вами? Что с вами? — испуганно заговорил Васюков, но замполит уже не ответил. Потом он вдруг содрогнулся, оперся на руки и приподнялся, пристально и недоуменно взглянув в лицо солдату широко раскрытыми, но уже вряд ли что выражающими глазами.

— Лает… Там лает!.. Слышишь?

И, как подрезанный, упал навзничь.

— Кажется, я все…

— Что вы? Товарищ лейтенант! Что с вами?

— Ладно, ты иди… встречай, — вдруг внятно произнес он. — Я умираю.

— Что? — криком вырвалось у Васюкова…

И, как эхо, издалека послышался заливистый радостный собачий лай.

Он становился все ближе и ближе…

С высоты бежали три серые солдатские фигуры…

Отличное бетонированное шоссе с густым движением в оба конца: колонны автомашин с боеприпасами, бензозаправщики, грузовики, между ними санитарные, автолетучки, специальные — «студебеккеры», «доджи», «виллисы». Рядом идут солдаты, едут верховые, навстречу ползут грузовики с ранеными в кузовах. С неба пригревает солнце, распускаются деревья. Весна.

По обочине шоссе идут два бойца. Они в распахнутых на груди шинелях, в зимних шапках, с тощими вещмешками, небрежно закинутыми за плечи. Один из них Васюков.

— Однако пригревает, — говорит он и снимает шинель. На его гимнастерке две медали «За отвагу», на погонах нашивки младшего сержанта. Другой, пожилой усатый боец, в ботинках с обмотками, размеренно топает по обочине.

— Пригревает, да. Весна-матушка, землю пахать надо.

— Скоро будем пахать. Вот доколотим гада…

— Должны доколотить. Вон какую силу собрали! Слышал, вчера говорили, на Запад кинулся. К союзникам. Нашим в плен не хочет сдаваться.

— Ничего, догоним. Теперь уж никуда не денется. Теперь наша сила. Вот бы скорее до части дойти.

— Хуже нет, чем ждать и догонять, — говорит боец. — Пока до части дойдешь, сапоги стопчешь.

— Значит, хорошо часть идет. Ходко!

Они сторонятся проносящихся мимо машин с тяжелыми минометами на прицепе, потом, хлопая вздувшимся брезентом, проходят несколько «катюш», и за ними появляется видавшая виды полуторка с несколькими случайными пассажирами в разбитом кузове. Из машины разносятся веселые звуки гармошки, и Васюков с бойцом на обочине замедляют шаг.

— Старший лейтенант! Товарищ старший лейтенант! — вдруг кричит Васюков и срывается вдогонку за машиной. Он машет рукой, кричит, и полуторка не сразу останавливается на дороге.

Васюков, оставив своего попутчика, подбегает к ней, лицо его горит радостью встречи, гармонист, приглушив музыку, недоуменно глядит на младшего сержанта. Трое пассажиров в кузове поворачивают головы в его сторону.

— Товарищ старший лейтенант! — радостно говорит Васюков, и гармонист вскакивает с гармонью в руках. Это Ананьев. Но он уже не старший лейтенант, на его защитных погонах по одной майорской звезде и на груди четыре ордена с золотой звездочкой героя.

— Васюков! Ядрена шиш! Живой? Васюков! Давай сюда лезь!

Васюков карабкается через борт, на него с любопытством поглядывает санинструкторша Зина, сидящая рядом с Ананьевым, снисходительно окидывает его взглядом разведчик-сержант с орденом Красного Знамени на груди и с автоматом между коленей.

— Товарищ старший… Виноват, товарищ майор! — смущается Васюков. — Гляжу, вы… Давай подъедем! — кричит он своему спутнику, но тот машет рукой: мол, езжайте, я дойду сам.

— Ну вот, видишь! А ты говорил. Встретились, значит. Ну как жизнь? — говорит Ананьев. — Садись вот на скат. Куда топаешь?

— Да в Прутвиц сказали.

— И мы в Прутвиц. Так что поедем вместе. Небось, из госпиталя?

— Из госпиталя, — говорит Васюков.

— Вот, брат, дела! Чуть не опоздали. Война-то кончается!

— Кончается.

— Ты, признайся, выписался или… дал деру?

— Я? Выписался, товарищ майор. Документ имею.

— А я, скажу по секрету, дал деру. Нога еще не шибко того… выписывать — ни в какую. Ну я и драпанул. Вот с ее помощью, — обнимает он Зину. Та слегка отстраняется. Видно, ей это приятно, хотя она и говорит неуверенно:

— Да что вы, товарищ майор?

— А ничего. Это свой парень, Васюков. Когда-то был у меня ординарцем. А теперь — в пехоте по-прежнему?

— В пехоте, — вздыхает Васюков.

— Ничего, не долго уж осталось пехоте. И артиллерии, и авиации. Главное, Берлин взят, так что… Пилипенко помнишь?

— Старшину Пилипенко?

— Ну. Все мечтал: до Берлина б дорваться! Ух, злой на них был! Не дорвался. А Ванин, тот, наоборот, добряк был, не дожил. Помнишь Ванина?

— Ну.

— За высотой, где тебя ранило, его убили. Потом уже тело обнаружили.