Иногда я понимаю, почему так происходит. Видимо, вслед за мелочами цепляется то, что забывать никак нельзя. За пустяком, как за паровозом, по рельсам памяти тянутся «вагоны» сущности человеческой, напоминая о тех моментах, когда и происходит формирование твоего «я».

Те дохлые мухи на почерневшей вате – именно такой случай.

В шестом классе или седьмом, не помню уж точно, подступила телесная маета: петушиное время, когда человеку очень уж хочется понравиться, причем всему миру, а не только девицам, тоже испытывающим душевное томление в предчувствии всех радостей любви и деторождения.

Помню точно, что заболел тогда словесным поносом в достаточно острой форме, когда подростку начинает казаться, что звуками своей речи он способен заворожить весь мир.

Особенно хотелось выступать перед теми, кто мне нравился. Рыжий Юра нравился и даже очень. Он был гораздо старше меня, одевался стильно, так мне, по крайней мере, казалось, умел играть на гитаре и учился в университете им. Жданова.

Мы тогда шли рядом по Литейному проспекту, и я все говорил, говорил, говорил. Как мне казалось, умно говорил и красиво. А рыжий Юра шел рядом молча.

У магазина «Спорттовары» (это точно было там) Юра остановился и сказал грубо: «Ты много говоришь. Умный любит слушать. Дурак – говорить».

Опешил тогда от такого хамства. Хотел ответить грубостью, но вовремя остановил сам себя, догадавшись, что не все уроки жизни нужно встречать в штыки.

Расстаться с Юрой тогда не мог. Мы шли к нему домой по какому-то важному делу. Просто замолчал обиженно, пока не увидел почерневшую от времени вату в его каморке на мансарде.

На этой вате, между двумя грязными стеклами, лежали кверху лапками те самые дохлые мухи.

– Мухи дохлые, – сказал я.

– Спящие, – нехотя возразил Юра. – Летом отогреются, проснутся и улетят.

– Как это? – опешил я.

– Форточку открою – они и улетят.

– Врешь ты все, – сказал я. – Нет у тебя форточки.

– Да ну? – удивился Юра, повернувшись к окну. – И на самом деле нет.

Потом он взял со стула гитару, коснулся струн, будто поздоровался с инструментом. Двумя аккордами дело и ограничилось.

Теперь я понимаю, что он тоже хотел мне понравиться и с этой целью поднял гитару, а потом стал возиться с большим приемником «Рига». Собственно, он не с самим приемником стал возиться, а с проводом антенны. Он этим проводом чуть ли не всю комнату опутал. В стенах полно было скоб. Он цеплял проволоку за эти скобы и ходил из угла в угол.

На одной из скоб висело фото – портрет красивой девицы в легком купальнике. Рыжий Юра повернул красавицу могучей грудью к стене и этим тоже меня обидел. Обидел пошлым напоминанием, что не на все можно смотреть детям до шестнадцати лет.

Злость моя нашла глупый выход, как это обычно и случается. Некоторое время молча наблюдал за возней Юры с антенной, потом не выдержал и задал игривым, пошлым шепотом вопрос: «Юра, ты шпион?»

– Вроде того? – буркнул он, завешивая двери толстым одеялом. – Помоги.

Помог, и кажется мне теперь, что помню острый запах пыли от того тяжелого, шерстяного одеяла.

Ту же операцию Юра проделал с окном, содрав для этого дырявый плед с узкого топчана.

– Зачем это? – спросил я.

– Светомаскировка, – буркнул Юра. – На случай бомбежки.

– Кончай шутить, – сказал я. – Война давно кончилась.

– Господи! – сказал рыжий Юра. – Наша война никогда не кончается.

– Это какая война? – удивился я.

– Бесконечная, – буркнул рыжий Юра.

Потом он сел перед приемником на стул с высокой резной спинкой. Я бы тоже устроился рядом с ним, но никаких сидений, кроме этого странного стула, похожего на трон, в каморке Юры не было.

У окна стоял топчан, накрытый скомканной простыней. Сесть на него я не решился.

А Юра будто забыл обо мне. Он сидел у зеленого глаза приемника, осторожно вращая ручку настройки.

– Ночной эфир струит зефир, – сказал я, демонстрируя знание классики.

– Что? – не поворачиваясь ко мне, сердито спросил Юра.

Он не хотел слушать меня. Он был занят другим, шуршащим, воркующим, бормочущим, взвизгивающим, звучащим на все лады, надо думать, совсем неболтливым собеседником.

В моей семье не было в то время лампового приемника. Был громкоговоритель на кухне. Небольшой этот ящик из фанеры всегда громко говорил одним и тем же голосом, и мыслил он плоско, однообразно, скучно и музыку передавал одну и ту же: марши, веселые песни или классику.

Радио в каморке Юры завораживало многозвучьем, разноголосьем, свободой выбора. Все звуки были невнятны, хаотичны, приблизительны. Возникая из ниоткуда, они вдруг уходили в никуда, уплывали, таяли…