– Не ново! – вывернула нижнюю губу Валентина Брониславовна и слегка пожала плечами. – Ещё Флобер признавался, что хотел бы написать книгу «ни о чём», книгу, держащуюся лишь на одном стиле.

– Ни о чём? – искренне удивился Боровиков.

– То есть – обо всём! – хохотнул Никита Михайлович.

– Ну и почему же это – не ново? Флобер ведь только хотел, а…

– А Джойс написал роман, после которого никакие романы уже невозможны.

– Никакие?!

– Джойс, – пояснял Никита Михайлович, – перебрал и показал в своём романе все стили, каждый доведя до пародии.

– Соня, ты-то с Джойсом была знакома?

– Шапочно, он, кстати, есть на той фотографии.

– И каков он?

– Отвратительный тип!

«Ох, – заворочался в постели Германтов, – ирландский пьянчуга, отвратительный тип, бестактно прерывавший любой разговор, чтобы записать внезапно осенившую его мысль, а теперь литературные фанатики прочёсывают Дублин, отыскивают зачем-то аптеку, где Блум покупал лимонное мыло».

– Джойс тоже метил в гении?

– Почему – метил? Джойса сразу признали гением.

– Кто фимиам раздувал, Стайн?

– Нет, толстуха Гертруда как раз изображала презрение, называла Джойса ирландским пьянчугой.

– Уничтожала конкурента?

– Возможно. Она себя одну считала гениальной, называла себя во всеуслышание самой гениальной из всех еврейских гениев, правда, после Спинозы; она мечтала остаться главной реликвией эпохи.

– Не получилось – Джойс по всем статьям впереди!

– А что он выразил?

– Может быть, Zeitheit на все времена? – улыбался Гервольский.

– Он будто бы требовал от читателя невозможного: видеть одновременно и слово, и событие, да ещё – следить за ходом высказывания.

– Иначе, если не с невозможными усилиями вникать в книгу, зачем читать? – подал голос Германтов.

– Умно!

– Умно? – растерянно повернулся к филологической пифии Боровиков.

Валентина Брониславовна еле заметно ему кивнула, глянула на Юру и жеманно прижала указательные пальцы к вискам.

– Всё, мигрень началась, никакой пирамидон мне уже не поможет.

– А каков был в жизни Пруст?

– Даже ни разу не видела. Он, говорили сведущие люди, поздно, как на ночную охоту за впечатлениями, выезжал в свет. Хотя, – рассмеялась, – могла однажды увидеть, но не воспользовалась приглашением на приём, который давали Дягилев и Стравинский. Там, рассказывала жена Стравинского, встретились Джойс и Пруст.

– Газеты всполошились?

– Совсем по другому поводу: на приём без приглашения заявилась бестактная Коко Шанель, у которой как раз тогда был роман со Стравинским.

– Любопытно, – качнул головой Никита Михайлович.

– Очень! – вновь рассмеялась Соня. – Историческая встреча двух непонятых гениев! Джойс весь вечер жаловался на головные боли, а Пруст бормотал без конца: ах, мой бедный желудок, ах, мой бедный желудок.

– Коко Шанель и – Стравинский, странная пара. Такой… мозгляк – и такой успех у женщин.

– Женщины мгновенно распознают гения.

– Каким образом?

– Гении притягивают их эротизмом.

– Это исключение или правило?

– Думаю, правило. Другой гениальный мозгляк, Кокто, тоже притягивал к себе женщин, правда, сам в них не очень-то и нуждался.

– Кокто кто-то остроумно обозвал голым денди.

– В портфеле «Нового мира» вылёживаются мемуары Эренбурга, там есть что-то про тот книжный магазин, где вы кучковались, – кивала Валентина Брониславовна, как бы подтверждая достоверность Сониных слов.

– Двадцатые годы были побогаче на творческие открытия, столько было обещано, – сказал задумчиво Никита Михайлович.

– Тридцатые уже к войне покатили…

– Интересно обозначить рубеж…

Соня улыбалась.

– Рубеж, объявляли гадатели на кофейной гуще, это 1929 год.

– Почему? Это ведь у нас был год Великого перелома.

– В двадцать девятом умер Дягилев, и сразу началась Великая депрессия, американцы исчезли из Парижа.

– И все ощутили, что жизнь кончилась?

– Кончилась? С чего бы это? – слегка пожала плечами Соня. – В Дягилевской активности действительно было что-то взрывчатое, и вот фейерверк погас, но в двадцать девятом году, помню, вышла «Защита Лужина».