Валентина Брониславовна было открыла рот, но…

– И вкус лягушек вспомнился в Стрийском парке под кваканье из пруда… – громогласный Боровиков, довольный собой, жевал струдель с орехами и корицей, ещё и сочный клин шоколадного торта, припасённый на тарелке, своей участи дожидался.

– Помните, как мэр Клошмерля, ну да, длинноносый и долговязый, возвышаясь над загородкой писсуара, приветственно махал горожанам шляпой?

– Соня, когда вы с Таировым познакомились?

– В двадцать третьем году, на парижских гастролях Камерного театра… Нас познакомила Экстер; в давно поставленный успешный спектакль Таировым даже на гастролях без конца вносились поправки…

– Бедный Таиров…

– Коонен до сих пор жива…

– Я её видела в «Адрианне Лекуврер», как раз перед закрытием по верховному указу Камерного театра.

– А я пораньше, в «Живом трупе»… До этой вашей, ленинградской, цыганки Маши…

– Лебзак…

– У самовара я и моя…

– Струдель тает во рту…

– Таиров, лишённый театра, всё-таки своей смертью умер…

– Про расстрелянного Мейерхольда забыли?

– Только реабилитировали, как снова заставят его забыть… Венгры понудили Хрущёва отменить оттепель, всё опять закупорят-заморозят.

– Да, венгерские события, – прихлёбывая чай, – это вам, скажу с партийной прямотой, не хухры-мухры, тихо надо сидеть, пригнуться и не рыпаться, а то, как в Будапеште, всех подряд постреляют, подавят танками…

– Мадьяры в Ужгороде и Мукачеве сразу подняли головы…

– И по головам получили…

– Зато бандеровцы затаились, ждут часа…

– Притихли после убийства Галана…

– Звери, форменные звери. Их час уже пробивал, и не только во Львове перед приходом немцев – тысячи евреев и поляков в Волыни вырезали…

– Бардзо, проше пане…

– Потом и бандеровцам от НКВД досталось, главаря, Бандеру, недавно заслуженно пристрелили…

– Куда мы катимся?

– К коммунизму!

– Под гору, но – к коммунизму.

– Мрак…

– У самовара я и моя Маша, а на дворе совсем уже темно.

– Тряхнём стариной? – Никита Михайлович посмотрел на Шурочку.

– Ночка нежная, – завела звонко-протяжно Шурочка, – а у меня на сердце лето…

– У самовара я и моя Маша, а на дворе совсем уже темно, – вступал басовито, качая головою, Боровиков.

– Сердце моё в огне, – артистично распалялась Шурочка, – а думаю я только о тебе…

– У самовара я и… – надоедливым своим припевом тотчас откликался, как заведённый, Боровиков.

– Правда, что Лещенко служил унтер-офицером в румынской армии? Вроде бы в архивах СМЕРШа…

– Враньё, злобное враньё, месть завистников.

– После освобождения Бухареста, – сказал Александр Осипович, – Лещенко в нашем госпитале дал концерт для раненых.

– Я ему на пианино аккомпанировала, – сказала Шурочка и пропела: – Ох, эти чёрные глаза меня погубят, их позабыть никак нельзя, они горят передо мной…

– Никого скоро не останется на эстраде, Вертинский, Утёсов и Шульженко состарились…

– Вот уж нет, Вертинский не стареет, слышали из новенького? «Говорят, что вы в притонах по ночам поёте танго»…

– Львовские концерты Вертинского, по слухам, Панасюк запретил.

– Ещё бы, попробуй такое во Львове, отнятом у поляков, не запретить: «Я люблю ваши тонкие польские руки, эту бледность лица…»

– Спасибо ещё, что Ойстраха разрешили! – воскликнула Шурочка. – Вы бы послушали, как Давид Фёдорович играл Крейслера, «Муки любви».

– Не смешите… Безобидные какие-то «Муки любви». Картавость эмигранта-декадента Вертинского для Панасюка и его камарильи куда опаснее, чем виртуозное пиликанье Ойстраха, – Никита Михайлович потешно изменил голос: – «Ах, где же вы, мой маленький к-р-р-реольчик»…

И Блай, задорно блеснув золотым ободком очков, тут как тут, подключился, довольно точно воспроизводя интонацию Вертинского и шуршание пластинки: «Так р-редко поют кр-р-расиво в нашей земной глуши».

– Как вам Бернес?

– И он уже в летах… И всё-таки при задушевности своей, простите, если что не так, – простоват; что же до молодых, да ранних, то они лишь норовят взорвать тишину визгом и хрипами…

– Чья песня – «Сердце бьётся сильней, вижу птиц караваны…»?

– Какая-то белогвардейщина?

– Впервые слышу.

– Это, по-моему, Тамара Церетели пела.

– Нет, не Церетели, она всё лёгкое, грустно-весёленькое предпочитала: ты помнишь наши встречи в приморском парке, на берегу… Ты помнишь тёплый вечер, весенний вечер, каштан в цвету…

– Ладно-ладно! И Церетели про встречи и каштан в цвету пела, и – ещё лучше – Изабелла Юрьева.

– У неё особенный голос!

– Мне сегодня так больно, – тонюсеньким, чуть дребезжащим голоском, не хуже Юрьевой, пропел Никита Михайлович.