Пробирались сквозь столпотворение в полуподвальном кондитерском магазинчике, где толпу представляли слипавшиеся извивы вечной очереди за тортами и сдавленные этой аморфной очередью торопливые завсегдатаи-сладкоежки, которые жадно жевали пирожные у узких полочек; наконец, пробрались, Соснин толкнул в углу магазинчика качающуюся дверцу кафе, нашлись два места на зеленоватом закруглённом диванчике. Без интереса скользнув по меню, пододвинутому Сосниным, Вика вдруг что-то невнятное прошептала, вскочила, бросилась к компании музыкантов с фигурными футлярами и футлярчиками, заявились, наверное, после филармонической репетиции. Вошедшие Вику шумно приветствовали, Соснин увидел её мужа… Герку!

Гнев, слепой и бессильный гнев. Что могло быть страшнее, обиднее?

Носатый, губастый, с густой шевелюрой, Герка, однако, мало чем напоминал теперь дёрганого короля маялки. Аккуратно причёсанный, в строгом костюме, и черты лица смягчились, обрели какую-то выразительную пропорциональность.

Бросив Соснина, как ненужную неодушевлённую вещь – потом, пожалев себя, решил, что, как улику, которую бросает, пытаясь спастись, преступник – она панически метнулась к хохочущей компании мужа, сама неестественно громко смеялась, когда все они рассаживались за освободившимся столиком. Вот и официантка в белом кружевном передничке, высоко подняв поднос, подвела к мажорному финалу гнусненькую историю; воссоединившиеся весельчаки шумно возрадовались пирожным, кофейничкам, «Цинандали», а у Соснина, словно Герка повторно издевательски дёрнул за козырёк, опустилась на глаза шапка.

С застрявшей обидой в горле доедал крошившийся «Наполеон», повторно воспроизводил её позорный, хуже трусливого бегства, манёвр вокруг стола; вот её фас заместился профилем, вот уже смотрел он в её затылок.

Кстати, тогда заметил, что у неё короткая шея.

Снова увидел Вику лет эдак через пятнадцать в прелестном прибалтийском городке, окружённом водой и дюнами.

Афиша обещала вечер старинной музыки, под вдохновенным фото главного исполнителя и портретиком вокалистки сообщалось петитом: в концерте принимает участие дипломантка международных конкурсов Виктория Готберг.

Концерт давали в тесном, похожем на шалаш зальце местной читальни. Билет Соснину достался на антресоль, во второй ряд, антресоль нависала над клавесином и пианино, с которыми поочерёдно собирался управляться маэстро. Но вышла Вика, сыграла на пианино что-то вступительное, о, она, оказывается, владела не только виолончелью и удачно справилась с фортепьянной заставкой, раздались вежливые аплодисменты. А вот и Герка во всей чёрно-белой красе, подстать своему артистическому имени Гарри! – в ладно пригнанном фраке, с величавой посадкой головы, всё ещё густой шевелюрой, за которую, правда, принялась седина; косматые брови оставались угольными.

Дрожали огоньки свечей, дребезжал, бренчал расстроенный клавесин.

Вика, сидевшая рядом с мужем, по его властному кивку перелистывала страницу… потом крупная женщина-сопрано в длинном тяжёлом, из синего панбархата, платье, спев, благодарно окунала жирный подбородок в кровавые розы.

И всё-всё было чинно, Герка-Гарри сам, откуда-то из-под подошв Соснина, объявлял, сильно картавя, очередную вещь, при этом неподвижно сидел на стуле с высокой спинкой, которая вырастала между полами фрака, и только тогда, когда следовало переключать регистр, на миг терял невозмутимость, нервно дёргался, на каменных щеках вздувались и двигались желваки. Но и мимика, отражая внутреннее напряжение, удачно дополняла скупую манеру исполнения – никаких нелепо-размашистых движений, характерных для его школьного образа; Герка-Гарри стал воплощением солидности, скоординированности выразительных жестов.

Похлопали энергичной трактовке Баха, ждали Вивальди. Соснин почувствовал, что божественные звуки его не трогали. Рассматривал сучки на свежепроолифленной сосновой обшивке наклонного потолка, с последним нежным аккордом, предварявшим бисирование, уже корил себя малодушным цеплянием за прошлое – дался ему этот концерт… экий меломан выискался…

Или прошлое само его догоняло?

Машинально пересчитав сучки, попавшие в поле зрения, сверху и будто б откуда-то издалека смотрел на большущий Геркин нос, торчавший из разлёта густых бровей, смотрел сверху на Вику: голова вросла в широкие, обтянутые коричневой тафтой плечи – шея вообще отсутствовала – полная рука с браслетом торопливо перелистнула нотную страницу… и что с того, что запах олифы перебросил на крымскую набережную, к мольберту зачарованного мазилы? Нет, зря корил себя за сантименты.

Смотрел на Вику вполне отчуждённо.

Чары улетучились? Где они?

Потом все поднялись, задули свечи… Что ж – Соснин спускался по шаткой лестнице – время лечит.

Но тогда, выйдя из «Севера» с не проглоченною обидой на Невский, не без мазохизма торжествовал: всё, всё кончено и – чудесно, что кончено, что влепила равнодушную оплеуху… хуже было б тянуть резину, надеяться, трепетать… А между скромными, мышиной масти фасадиками, в курдонере, замкнутом филигранной фельтеновской церковью, Соснина уже накрывала тень пляжного навеса, в заплаты малинового, жёлтого, оранжевого стеклопластика заползало солнце, пятнисто перекрашивало песок, уродливые тела. И многократно усиливаясь внутренним резонатором, ударяли в барабанные перепонки плач, гвалт детей, зудящее похотливое жужжание мух… Нет! Всё кончено, и чудесно, что кончено! С чувством жестокого превосходства улыбнулся, о, его чаша сия минет, конечно, минет – ожил на миг румяный милицейский лейтенантик, который от несчастной любви повесился. Нет, нет! Но откуда такая досада, горечь? Он не существовал для неё? Убоявшись объяснений – мгновение, и муж бы её застукал… – она притворилась, что одна в кафе, и Соснина – не стало? Хотя могла ли поступить иначе? Ведь его действительно уже не было для неё, ведь и слабого следа в потёмках души не оставило краткое чувственное заблуждение… Тогда-то и захотелось забыть, вычеркнуть из прошлого Вику, всё, что напоминало о ней, всё-всё, включая паршивое местечко, где познакомились.

Остановился у солнечно-жёлтого угла, у «Сберкассы», растерянно, будто впервые, посмотрел на белевший за деревьями портик Русского музея.

Луну тоже вычеркнуть, тоже? Да, да! – не собирался себя жалеть.

Так он днём вычёркивал, выкидывал навсегда, а в бессонных ворочаниях окунался вдруг в зелёную ночь.

– Мы живём в городе классицизма, мы по прямой линии унаследовали гармонии античности, ренессанса, – убеждал Гуркин.