К вони со свалки примешались ароматы уксуса, бараньего жира; чистенькая буфетчица дёрнула рычажок…

А грузчики вносили затейливые диваны с бегемотоподобными подушками, скруглённый буфет с множеством арочных дверок, похожий на кусок Колизея.

Дразнящий аромат молотого кофе.

– Эспрессо? Двойной? – соблазняла буфетчица. Защекотало ноздри, но не просить же милостыню!

– Потом реформы, потом! Пусть сначала народ накормя-я-ят!

– Долой Гайдара, долой! – неистовствовали, идя по кругу, пикетчицы, – обобрал народ, долой!

За стеклом две одинаковые рыжеватые девицы – не те ли, что вручали ему афишки «Довлатовских чтений»? – жадно пожирали пирожные.

– Долой Гайдара, долой грабительские реформы! Нет капитализму! Долой!

– Егор Тимурович, здравствуйте! – улыбнулась красотка в сияюще-многоцветном телевизоре, висевшем над кофеваркой, – у наших зрителей скопилось немало вопросов и, надеюсь, вы проясните…

– Даёшь Са-а-авецкий Са-юз! Долой реформаторов-воров! Долой реформаторов-разрушителей!

– Конец, Света! – глянув на часики, торопливо вытерла бумажной салфеткой рот одна из девиц… забулькало рядом пиво…

Какого ляда они на часы смотрят? Или у них – идут? – Соснин давно заметил, что стрелки на круглом циферблате, вмонтированном в стену, свежеоклеенную обойной панорамой лесистых аппенинских хребтов, не двигались.

Из-под картонной, под дуб, перфорации по стене стекал на полированный прилавок люминесцентный свет.

Буфетчица щёлкнула кнопочкой на овальной ручной панельке и телекрасотку с плотным затылком её собеседника сглотнула тьма, из тьмы тотчас родились, чтобы прожить мгновение, юные, стриженые под «сессун» битлы в костюмчиках, с галстучками, битлов сменила привставшая в стременах эффектная амазонка, но её заволокли чернильные дымы, загрохотали батареи ударных, из дымов выпрыгнули чёрные извивавшиеся фигурки, они ломались в поясницах, дёргались, прижимая к животам электрические гитары, как тот прыщавый, в драных джинсах парнишка, который приваливался к танковой гусенице и бил, бил, содрогаясь, по струнам.

– Конец, конец, Алиса!

– Са-а-авецкий Саюз! Са-а-авецкий Саюз! – нараспев вопили пикетчицы. – Восстановить Са-а-вецкий Саюз!

Подсвеченные дымы поднимались из-за ларька, бах-бах-бах, – забабахали рядом совсем ударные, и щемяще проплыл блюзовый фортепианный пассаж, за которым пробно вступили с коллективной мощью струнные, много-много скрипок, виолончелей; на крыше ларька виднелся сильный динамик.

– Спонсор трансляции, – пискнул голосок из транзистора в руках детины, облачённого в военный камуфляж, – пивоваренная компания…

– Банду Ельцина под суд! Са-а-авецкий Саюз, Са-а-авецкий Саюз!… О, как она запевала когда-то – взвейтесь кострами синие ночи… опыт пионервожатой не пропал даром! Старенькая Клава возглавляла пикет.

Валя Мысовский щёточками шелестяще пощекотал тарелки, и, – тук-тук, – звеняще постучал палочками. Додик продул трубу.

Настроечная какофония музыкальных тем. И рассветная Москва-река, и ночь на Лысой горе; и бетховенская напористость рока.

Громовержец грудным голосом Эльвиры Трафовой взял несколько ля.

Или началось исполнение?

Трансляция шла по радио, телевидению, а концерт натурально бушевал на задах недостроенного пока, но уже частично, в отдельных секциях, функционировавшего «Большого Ларька». У торца разгрузочной рампы, к которой по пандусу тяжело подъезжали фуры с товарами, впритых к штабелю ящиков и в фокусе сильных софитов блестела поднятая крышка белого рояля, на руинах – на склоне, образованном обломками плит перекрытий и фасадных стен, меж вкривь и вкось торчавшими арматурными стержнями, прутьями – располагались изящные нотные пюпитры гигантского симфонического оркестра. Сбоку примостились балалаечники, квартет аккордеонистов, гусляры; испускали цветные дымы рок-группы; чуть выше симфонического оркестра восседал, сверкал золотом и серебром труб джаз-бенд в кремовых пиджаках.

Между музыкантами, взбираясь на кучи мусора, кирпичного боя, пропадая за осыпями расколовшихся панелей и опять возникая, извивалась сколоченная из досок дорожка-подиум. По подиуму…

– Продолжаем трансляцию концерта…

«Мясо-морепродукты» – подмигивала реклама.

– Банду Ельцина под суд! Гайдара на нары! Са-а-авецкий… – крики отрепетированно ли, импровизационно вливались в реквием Верди, который выпевал растянувшийся по неровному серпантину-подиуму взволнованный хор.

– Что за концерт? – спросил Соснин, стиснутый молодой толпой.

– «Поп-механика», – отхлебнула из бутылки пива длинноногая рыжеватая девица в короткой замшевой юбочке и кожаной распашонке.

– И кто дирижёр?

– Курёхин!

– А режиссёр?

– Курёхин!!!

– И пианист?

– Да! Да!

Отъехала порожняя фура, занялось зарево, на фоне его под барабанную канонаду силуэтно прогарцевали по руинным холмам амазонки с луками. Соснин увидел, как пианист, вылетевший из-за вертикального рояльного плавника, прыжками припустивший вдоль хора, замер в конце поющей цепи и по-дирижёрски энергично взмахнул руками, метнул миллион молний в помпезный разношёрстный ансамбль. Хор и музыка великого итальянца смолкли, джаз-бенд тихонько обронил фразу из «Каравана», и по подиуму, покачивая горбами, пошли верблюды, ветерок донёс жаркую колкость пустыни, пыль развалин, вонь мочи, пота, немытых тел – девица в распашонке опрыскала себе подмышки дезодорантом. Тут же сфальшивил пастуший рожок, и вразнобой захрюкал-замычал скотный двор, закукарекали петухи, гомоня, бросились на штурм руинного бугра бабы с клетчатыми клеёнчатыми баулами, пока пожарные в касках поливали зарево из бранспойтов… И дирижёр снова взмахнул руками, Додик Голощёкин отложил короткую мельхиоровую трубу и – под подбородок скрипку, и, как бандарильи в быка, вонзили смычки в небо спиваковские виртуозы, и все музыканты, все-все, с аккордеонистами, гуслярами, чудесно синтезировали звук лопнувшей где-то в глубинах вселенной струны, за ним – запоздалый взвизг, как если б испустился мировой дух, а за бездыханной паузой, из мига волшебной вдохновляющей тишины софиты извлекли полноватого блондина с косичкой, с ангельски-мелодичным: с ними золотой орёл небесный…