С новой остротой ощутил себя ненужным, лишним, если его вдруг сейчас не станет, никто не заметит, что сгинул в развалинах случайный неприкаянный силуэт, меньше народу – больше кислороду.

Ангел с кончиком иглы растворились, Соснин, вставая, спросил, – Я так дойду до Питера? Мне бы на Петроградскую, – посмотрел в ту сторону, где исчез шпиль.

– Нет, – красная каска махнула рукою с воблой в другую сторону.

– Вот и нет, нет, туда надо, – поменяла направление жёлтая каска, помолчала и сочувственно добавила, – далеко-о-о будет.

– Я вот, помню, дамбу строил, смотрел, помню, на Питер, смотрел – вот он, думал, вот, а не подойти, вода.

– И я дамбу строил. Помню, до Разлива и Лисьего Носа близко, и до Ораниенбаума по другую сторону тоже близко, а до Питера далеко, хотя вот он, виден.

– И до Кронштадта близко, совсем близко, там, помню, шалманщица была…

– И я помню! Ещё та шалава, почище Томки…

– Да, помню её, получку просадил с ней. Только не п…и, что до Питера далеко, если виден, то близко, но х… подойдёшь, вода.

– А на метро можно?

– Ты что, отец, ох. л? На метро нельзя, плывун.

Тут грянул оркестр, по-хозяйски зашагали через грязь от чёрных машин крупные мужчины в расстёгнутых зелёных и малиновых пиджаках, и модельная блондинка с ножницами на серебряном блюде их радостно встречала у зеркального входа. Перерезали, точно перерезали пуповину, алую ленточку, зааплодировали, когда вспыхнули буквищи в ритме стеклянных сводиков: «Мясной фарш – Корейские телевизоры», выше – ещё крупнее – «Самсон»-«Самсунг», и – совсем крупно – «24».

– Круглосуточно будут торговать, без сна и отдыха, – пробежала мимо замешкавшегося Соснина толстая женщина с большой сумкой.

И Соснин заразился любопытством, свернул к толпе у прозрачных вращающихся дверей. Потолкался, с опаской протиснулся в бескрайние светящиеся пространства, пошёл, оскальзываясь, мимо многодельной декорации из кухонной утвари и сиявших сосудов с фаршем, который исторгала в наклонные распределительные желоба, исполненные из нержавейки, огромная, управляемая системой компьютеров мясорубка; шёл по отблескивавшей пульсацией слепящих ламп итальянской керамике с помпеянскими патио, райскими уголками Сорренто, Капри.

Трёхэтажная ячеистая стена телевизоров тянулась напротив белоэмалевых холодильных ванн, накрытых прозрачными колпаками, непрерывные ячейки погасших экранов напоминали колумбарий. Бесконечный колумбарий, однако, вспыхивал там и сям дрожащим сиянием, вся-вся жизнь, непостижимо-многообразная и пёстрая спешила заявить о себе и отразиться в непрестанных мельканиях.

Телевизоры свисали и с потолка, словно модернистские люстры – сомкнутые в квартеты перфорированными задницами, вылупились прямоугольными глазищами во все четыре стороны…

Скользко, как скользко! Не керамика, зашлифованный лёд.

Соснин с предосторожностями, на негнувшихся ногах, обогнул выжженный жарким солнцем Неаполь, топтался у палево-зелёноватого подножья Везувия. Потухший кратер голубой исторической горы омывал молочный свет, и лучистая вибрация окутывала бесплотные стены, невесомые подвесные потолки, плавно изогнутые прилавки, прозрачно-блестящие трубопроводы из стекла и нержавеющей стали, мясистолистные искусственные растения в могучих мексиканских кадках из обожжённой глины. В плотном сплошном световом потоке все-все магазинные предметы дрожали, плыли, а руинные обломы за стеклом, снаружи, напротив, будто б наводились на резкость, но там же, чудилось, сгущались сумерки, хотя светило солнце.

Растерянно вертел головой.

Над трёхэтажным многоэкранным подобием колумбария, над непрестанно вспыхивавшими и гаснувшими экранными ячейками, вплоть до потолка, залицованного квадратными разноцветными зеркалами с накладными эмблемами в виде скрещённых ножей и вилок, анилиново-ярко мельтешили романтически-скотоводческие, с ковбоями, и промышленно-животноводческие кинорекламы: рождались телята, привставали на неокрепших ножках, пососав молочка, вместе с гладкими упитанными мамашами щипали травку. И угрожающе мотали рогами их тучные племенные папаши, и уже радостно доились в идеально-чистых хлевах подключённые к ветвистым стерильным трубкам, тянувшимся к кефирно-сметанно-творожно-сырным цехам, продуктивные волоокие красавицы, розовогубые, белые в чёрных пятнах, и опять умиляли телята, подросшие, вкрапленные в стада на фоне вечнозелёных сочных лугов, и мог вдруг засверкать рядами умных секир для конвейерной разделки повисших на крюках туш сплошь автоматизированный забойный цех, гордость «Самсон»-«Самсунга», а в сияющей благодати предгорных пастбищ с мягкими подвижными пятнами овечьих отар – пастбища и отары размещались в рекламном ряду под крупнорогатыми особями – уже смущённо озирались новорожденные, готовые к жертвенности бархатные ягнята, ещё ниже, в опрятных загончиках, визжали, толкаясь, развесёлые поросята. Пронзая подвижные умилительно-живые картинки, из бесконечности в бесконечность неугомонно бежали строки: говядина аргентинская, бекон венгерский, сосиски баварские… шашлыки бараньи, замаринованные… Хитро! Рекламные изображения-табло над ячеистой стеной, сложенной из телевизоров, не позволяли самым азартным телезрителям отвлечься от соблазнов мясного изобилия за их спинами, в магазине.

Впрочем, там тоже были телевизоры.

Большие, напольные, с плоскими удлинёнными по-горизонтали экранами, они стояли на ярчайших джутовых ковриках, разостланных поверх итальянских городов и пейзажей, или на газончиках с цветничками; маняще мерцал телевизор и в азиатском садике с бамбуковой рощицей и красно-жёлтой пагодкой, где угощали зелёным чаем.

– Раньше с высунутыми языками обегали пустые магазины…

– Есть всё, всё, что душе угодно…

– Не только говяжий фарш, есть индюшачий, куриный, – пояснял жене восторженно задравший голову мясоед, – под зеркально-стеклянным потолком на глазах изумлённых покупателей трудилась неутомимая прозрачная мясорубка.