Быть может, исповедь, покаяние церковное освободит меня? Не сразу решилась я обратиться к священнику, и мало ждала от него. Просто хотелось пережить миг унижения перед чужим равнодушным человеком.

Благообразный, с близорукими, усталыми глазами сидел отец Василий около меня, наклонив голову и слушая. Так небывало говорить о себе самым простым, убогим языком, прямо прося о помощи.

— Мне тяжело, батюшка. Хотелось бы исповедоваться, но у нас, протестантов, нет исповеди отдельной. И не причащалась я уже лет десять.

Почти ужаснувшись, качал он головой.

— Причастить вас по закону церкви я не могу, а выслушать могу. И помолиться за вас могу.

Нравилась мне речь простая и богомольная, и лицо — не ученое и доброе, и коричневая ряса, и сложенные на коленях белые руки.

— У меня вина на душе. Не знаю сама, в чем она. Точно я большой грех совершила и не помню его.

— Молиться надо. Молитесь вы?

— Плохо молюсь. Не умею, забываю.

— Ну, вот и грех ваш. Оттого и на душе тяжело.

— Нет, много другого плохого я делаю. Все о себе думаю, работать не умею… бездельная я…

Как бы попроще все сказать, — и самое темное, черное в себе. Припоминаю и от себя потихоньку прибавляю, нанизываю один грех на другой, но все мало, не выходит наружу то тайное преступление, что породило вину. Ласково и серьезно слушает отец Василий, нащупывает порчу, ищет, где она зыблется, непрочная.

— А муж ваш верующий?

— Маловерующий, батюшка.

— А вы и за него верьте. Неверующий муж освящается женою верующей. Вот вам и дело в жизни.

— Да он и без веры лучше меня! Не мне его спасать.

Что-то строгое и правое говорит отец Василий, и я не возражаю больше. Слушаю в смирении.

— Завидуете кому? ближним своим? — спрашивает.

Обидно мне, что не знаю зависти, не помню ее, не могу взять на себя, — может быть, и разъяснило бы это вину мою.

— Ненавидите кого? Питаете злобу?

Мучительно напрягаю мысль. Не помню, кого бы ненавидела, — больше люблю, да, может быть, затаенная злоба есть.

— Не знаю, — говорю со вздохом. — Все во мне плохое — не снимается вина.

— Нет такого проступка, — говорит он строго, — которого бы не искупил Спаситель. Не по заслугам, а по своей милости, баней возрождения очистил Он нас. Упования в вас мало, — вот грех ваш.

Да, конечно, так. Опять хорошо и верно говорит он, и я сижу, опустив голову, покорная вся, всем телом покоряясь, — только не слушая больше, душой ничего не принимая. Закрылась душа, ничего не хочет больше.

Встал он, перекрестил меня широким крестом, и я думала: поцеловать руку, или не нужно? Уж все до конца сделать, как следует.

Он повернулся к иконе в углу. Я не слышала слов его молитвы, но знала, что он молится обо мне, о тяжелой вине, о черной душе моей, и сладостное чувство умиления сжало сердце. Как хорошо, когда о тебе молятся, когда другой, что-то знающий, берет на себя походатайствовать за тебя!

Уходя, отец Василий приглашал меня к себе, чтоб еще побеседовать, и, ставши опять светским человеком, вдруг заметил книжку журнала на столе и спросил, что интересного пишут.

Все было хорошо, только стыдно немного, а главное — все о другом, в стороне от вины — не попало в нее. Все мои заботы были о ней, а выходило, что до нее ничего не достигает. Не покаяние вышло, а что-то бытовое — разговор благочестивый, проверка моего смирения. И ясно было, что ничего нельзя ждать от людей, нельзя спрашивать, чтоб человеческие руки сняли то, что не ими возложено.

Встречалась мне иногда странная сильная женщина, с железной волей и маленькими нежными руками — теософка. И раз, один раз остались мы на миг вдвоем, сидящие рядом на диване. Я смотрела на истаявший овал ее тонкого увядшего лица, на устремленные куда-то вдаль, чему-то волнующиеся глаза, вспоминала все, что слышала о ее жизни, и думала, что она живет в другом мире, чем все мы, и что ей многое открыто. Хотелось молча сидеть и думать о ней, но сделала усилие и сказала о себе:

— Во мне что-то темное всегда, жажда покаяния, чувство огромной вины, и не знаю, что это, как загладить…

Она восторженно закивала головой и сжала мне руку:

— Это нужно. Это не может не быть!

— Но ведь это не у всех?

— Будет у всех, или (и она таинственно улыбнулась) уже было у некоторых и изжилось.

— Может быть, мне нужно уйти от людей, стать пустынницей?

Она ласково и радостно покачала головой.

— Иногда нужно, напротив, еще глубже проникнуть в материю, чтоб перед ней искупить себя. Ничего не нужно нарочно. Когда придет время — все само отпадет.