Лицо Генриха Ехидны перекосилось от сдержанной ярости.

В тот же день, при повторном испытании, немецкий подшипник задробил опять. Проводил рекламный сеанс главный инженер из Германии. Он долго суетился около станка, но успеха так и не добился. Халат его был перепач­кан маслом, в пятнах масла оказался и воротничок его белоснежной сорочки.

Борис не выдержал, заметил по-немецки:

— О, господин белый воротничок. Вы посадили пятно на главное ваше достоинство. Вы не находите?

Конечно, опять не обошлось без рязанского акцента. Но Ехидна хорошо понял Дроздова. От бессильной злобы у нero сузились глаза, четко обозначились желваки на скулax. А Борис стоял, вежливо улыбался и терпеливо дожидался ответа. Увы, не дождался. Главный инженер с гневом швырнул на станину замасленные концы и, широко шагая, удалился.

Хотя рабочие, наблюдавшие за испытанием немецких подшипников, и не поняли слов Дроздова, но жест Ехидны был красноречив. Они дружно загомонили.

— Что ты ему сказал? — обеспокоенно набросился на Бориса Константин Арефьевич.

— Ничего особенного. Под хвост соли насыпал.

Но ответ не удовлетворил кадровика — как-никак при­нимали иностранца. Пришлось рассказать о музыке Чайковского, об исторической миссии советского рабочего класса; со вздохом Борис упомянул и о своем рязанском акценте.

— Акцент — не беда, еще молод,— великодушно обобщил Разумнов.— Главное, голова в добром направлении развивается.

Любопытное было и прощание. Немцы, раздраженные и обозленные, обвинили советских станкостроителей в том, что у них изготовляются некачественно гнезда коробок скоростей, где должны работать подшипники.

Не дождавшись перевода, к немецкому инженеру под­ступился Дроздов:

— Покажите на любой станок. Проверим.

Генрих Ехидна небрежным жестом указал на станок, на котором только что проходило испытание. Дроздов по­дал команду, и коробку скоростей вскоре разобрали, произ­вели замеры. Все оказалось в пределах нормы — замеры делали сами немцы.

От имени бригады Дроздов убеждал представителей министерства:

— С нашими бронзовыми мы знаем что делать. Отшабрим и снова поставим, если задробят. А где достанем немецкие стальные в случае войны? Это же не сотни, мил­лионы и миллиарды!

Немцам так и не удалось обвести вокруг пальца ни один завод страны, хотя ездили они долго и рекламировали свой товар упорно.

С той поры много воды утекло. Была война, и не вина была советских людей, что их словарный запас немецкого языка пополнялся отнюдь не за счет тех слов, которые означали работу и мирную жизнь…

И вот настал наконец тот день, когда изученный мате­риал по некоторым проблемам Германии, как и сам язык этой страны, очень ему пригодились.

…В одержимости сделать дипломную работу по-настоящему интересной, он наполнял ее фактами, которым сам был свидетелем и о которых знал по книгам или почерп­нул из периодики.

Однажды мелькнула мысль: а не использовать ли свою собственную жизнь для примера в дипломной работе? Сколько лет трудился физически — а умственным трудом, пожалуй, занимался не меньше, чем физическим. Пусть научные обобщения в дипломной работе станут обобщени­ями собственной жизни. Они выстраданы им, Дроздовым, эти научные обобщения.

6

Профессор Протасов сам не ожидал, что его нечаянное вмешательство в выбор темы для дипломной работы сту­дента Дроздова примет столь курьезный и вместе с тем серьезный оборот. Все произошло случайно и, конечно, без какого-либо умысла с его стороны.

После разговора в кабинете Резникова Василий Василь­евич заинтересовался Дроздовым. Он перечитал статью Бориса, проанализировал его методику доказательств, спо­собность его делать обобщения и выводы, убедился, что он достаточно логично и упорно пытается внушить ему, ав­тору книги, ученому,— огромную государственную важ­ность скорейшего решения этой проблемы и вместе с тем хочет постигнуть ход мысли того, кто не разделяет ни его воззрений, ни его боли. Вон сколько страсти Дроздов вло­жил в работу, доказывая, какие колоссальные убытки не­сет государство из-за пренебрежения к проблеме мораль­ного износа.

А ведь он, Протасов, не был противником этого по-госу­дарственному мыслящего станочника, понимал профессор и затянувшуюся неразбериху с моральным износом машин и оборудования. Все понимал, все сознавал, но сказать и написать Протасов не находил в себе гражданского му­жества, потому что надо было идти против большинства экономистов, находящихся в плену ошибочных воззре­ний.

И вдруг появился человек, который заявил о своем не­согласии с таким решением важнейшей проблемы, а другой из редакции журнала рискнул этому протесту придать ост­рую форму. Сведя все это воедино, Протасов понял, что ему встретился не просто способный, но талантливый, оригинально мыслящий человек. Ничего еще не защитив, не пройдя каких-то обязательных формальностей, он уже, в сущности, стал ученым. А формальности Дроздову были крайне необходимы, иначе он поставит себя в нелепое и, что вполне возможно, в унизительное положение по отно­шению к так называемому ученому миру.