Шрифт:
Долго не могла успокоиться. Наконец отошла. По дороге домой решила твердо: «К черту! Все к черту! Выброшу из головы. Подумаешь! Зубоскалит еще».
Тамары не было пятый день, и Бориса извела тревога. Он казнил себя за дурацкие слова. Да и она хороша! По физиономии дала бы раз-другой за хамство, сразу бы поумнел. Надо ей подсказать по дружбе — пусть упражняется, иначе ведь дурь ничем не выбьешь.
И все-таки Тамара пришла, побледневшая, с ввалившимися глазами.
— Ты мне в другой раз по вывеске, и посильнее, если хамить начну,— заявил Борис, когда они уселись в саду на скамейке.
Ответ последовал грустный:
— От битья твоей вывески, как ты выражаешься, любви не прибавится.
— Может, оно и так… Когда любовь… а вот дружбу такой метод укрепляет, это я точно знаю.
— А про любовь… Это у тебя все выверено?
Борис смешался. Вечно он влипает в истории! Как бы ей поделикатней ответить? Меньше всего о любви говорят вслух. Жене он ни одного слова о любви не сказал, а жить без этой глазастой не может. И он пустился в долгие рассуждения о любви вообще. Даже Ромео и Джульетту вспомнил.
— А ты бы смог… как этот… твой Ромео?
Борис растерялся. А в самом деле, доведись ему попасть в положение, в каком оказался итальянский юноша Ромео, отдал бы он жизнь, чтобы не расставаться с любимой? И тотчас подумал: нет, он бы стал бороться.
— Нет, Тамарка, не смог бы. Загнала ты меня в угол своим вопросом, и потому откровенно тебе отвечаю: в наше время так дешево с жизнью счеты не сводят. Уж лучше схватиться с врагами.
В Тамару будто черт вселился. Глаза ее сверкнули.
— А что же ты, борец, Женьку упустил? Ведь ты же, если уж на то пошло, в больницу-то попал из-за Женькиной измены… Или спорить будешь?
Такой лобовой атаки Борис не ожидал.
И первый раз за эти недели, пережить которые он и врагу бы не пожелал, задал себе вопрос: почему на самом деле он даже не попытался встретиться с Женей, узнать, что же ее толкнуло на этот брак? И понял, что он не может простить ей предательства, он ее ненавидит. Кто-то сказал, что время — лучший лекарь. Но почему так долго, не переставая, мучится его душа? Сколько уже прошло времени, а боль не утихает.
Так ничего и не ответил Борис Тамаре. Расстались они по-прежнему тепло. Борис помахал Тамаре в окно и, понурив голову, побрел в палату. А там его ждала… Екатерина Михайловна.
Борис остолбенел. Растерянность его была так велика, что он даже забыл сказать: «Здравствуйте».
Екатерину Михайловну было не узнать, она сильно сдала: седина выступила как-то странно, пятнами. Она осунулась, глаза потускнели.
Смятение, видимо, испытывала и она, но первая вышла из затруднительного положения; смело глянула в глаза Борису.
— Вот так и будем стоять друг перед дружкой и рукав жевать?
Борис попытался улыбнуться, но улыбка вышла кривая.
— Вы… садитесь. Что ж мы и в самом деле стоим?
— Меня предупредили, чтоб ненадолго… А я увидела издали Томочку и, признаться, струхнула, вот сюда и спряталась. Думаю, зачем мешать хорошим людям?
Борис не нашелся что ответить. «Зачем она пришла?» От слабости в ногах он не мог стоять и сел. Это, наверное, заметила и Екатерина Михайловна.
— Ну, что… что побелел-то? С горем пришла к тебе. Не с кем мне… Никому не скажешь о том. Решила с тобой. Сердце у тебя золотое…
Борис болезненно поморщился:
— Не надо о моем сердце.
— Ох, Борисушка. Плохо все. Видно, вправду люди исстари говаривали: на чужом несчастье не построишь своего собственного.
— К чему вы все это говорите? Что произошло? — насторожился Борис.
— Каждый день слезы льет… Женька-то… Плачет и плачет. Стану спрашивать, только махнет рукой и молчит.
Борис почувствовал, что у него пересохло во рту.
— Он что? Обижает… — хотел сказать «жену», но не мог переступить через это слово.— Обижает Женю?
Екатерина Михайловна замахала руками:
— Что ты! Что ты! Не надышится. На часок боится отпустить. Признался мне: «Вдруг убежит?» Совсем дитя неразумное.
— Ну! Напрасно вы так-то. Он у вас опытный по этой части…
Екатерина Михайловна бросила на него быстрый, исподлобья взгляд. Колючий был взгляд, недобрый. Но, будто что-то вспомнив, вздохнула: