— Как ты сказал? — переспросила Тамара.

— Проще… ухо — горло — нос… Понимаешь,— Борис заколебался,— опять вот начало закладывать.

Тамара вдруг порывисто сжала щеки Бориса в своих ладонях и закричала:

— Да ты что… А я-то не пойму… переспрашивает… молчит, говорит невпопад. Ну же!

— А что говорить? Закладывает вот уши… И все больше.

Они уже стояли около дома Тамары. Начинались пред­рассветные сумерки. Прохладная апрельская ночь нали­валась сыростью, тем более где-то недалеко катила свои воды Москва-река. Город тихо спал, только на реке низким хриплым басом изредка ревели буксиры, тащившие баржи, да кое-когда подавали голос запоздалые автомашины. Но Борис не слышал этих ночных звуков — его настигала бо­лезнь. Возбуждение проходило, он вдруг почувствовал слабость.

— Да ты весь горишь! — жалобно вскрикнула Та­мара.— Эх, кавалер ты, кавалер! Никуда тебя не от­пущу.

Борис не сопротивлялся. Он чувствовал себя все хуже. Они поднялись к Тамаре. Его чем-то натирали, что-то да­вали попить. Никого и ничего не рассмотрев, ни с кем не перекинувшись словом, Борис заснул, будто куда-то про­валившись. В полдень, когда он очнулся, ему вроде бы стало легче. В комнате тихо. У окна — девчонка лет двенадцати, явно дежурная няня.

Борис подозвал ее, но слов девочки почти не услышал.

«Плохо дело. Надо к врачу»,— решил Борис и стал собираться.

Но врач пришел сам: Тамара съездила с утра в Институт отоларингологии и привезла специалиста на дом. К счастью, врач помнил Бориса по прежним его посещениям. Немалую службу сослужил и материал в «Известиях».

— Вам надо лечь в наш стационар,— заявил врач, осмотрев больного.— Амбулаторное лечение вряд ли будет эффективно.— Он ободряюще похлопал Бориса по руке.— У вас сильный организм.

— Еще какой сильный! — добавила и Тамара не без гордости.

Все это доносилось до Бориса слабыми звуками, но, к счастью, он все-таки слышал обоих.

…Через два часа Тамара ласково укладывала Бориса на больничную койку.

— Все у тебя пройдет, мой дорогой,— успокаивала она его, как малого ребенка.— Ты у нас крепкий, поправишься. Ты ведь поправишься?

Борис добродушно улыбнулся:

— Я буду послушным-послушным. Микстурку и кас­торку буду пить стаканами.

Тамара засмеялась, хотя все еще была встревожена. А когда вышла няня, вдруг осыпала лицо Бориса быстрыми поцелуями.

— Ох, суеверной становлюсь. Храни тебя бог, Борень­ка,— потерлась на прощанье щекой по колючей его щеке.— Я все тебе принесу. Лежи спокойно.

С тем и удалилась.

«Надежный, верный человек,— подумал вдруг Борис. И еще пришло в голову: — А разве Люба — ветреная девуш­ка?.. Все умом, Дроздов, все умом. А свалила тебя Же­нечка. Вон сколько грехов у нее, а забыть не мо­жешь».

3

За полтора месяца, что пролежал Борис в институте, у него перебывали все друзья и товарищи.

Каким-то образом узнал о его болезни Пашка Зыков. Явился с огромным свертком всякой снеди.

— Так, глядишь, и разоришься,— пошутил Борис,— и меня превратишь в обжору.

— Да это все тетка… Первейшим делом… чтоб пи­тался.

— А мы вот что сделаем… Давай сюда соки да фрукты… Ставь на нижнюю полку. Остальное неси обратно.

Не поговорив толком, расстались. И непонятно, зачем человек приходил. Борис только и успел узнать, что порт­рет Павла Зыкова красуется на цеховой доске Почета.

Чуть ли не каждый день приходила Тамара, всегда принаряженная, ласковая, милая. Старалась говорить обо всем, что могло повысить его настроение.

— Ты чего зачастила? — спросил ее Борис.

— Ношу тебе хорошее настроение.

— А может, ты того — влюбилась в меня?

Тамара чуть изменилась в лице, но ответила задорно:

— Больно надо. Вашего брата… успевай только от­бивать…

Тамара говорила правду. Без внимания она никогда не оставалась, а с той поры, как ее перевели в мастера, число ее поклонников возросло, и все — «с самыми серьезными намерениями». Пробыв в палате минут пятнадцать, она простилась. И вот, выйдя от Бориса, дала реву.

— Не любит… Он же совсем меня не любит!..