Шрифт:
а не потому, чтобы как-то утвердить себя в этом мире. Чудик какой-то.
— Блажишь ты, Борька. Инженером не хочешь… Но ведь высшее образование — это высшая квалификация хотя бы и в твоем же деле.
— Хорошо. А для получения высшей квалификации наладчика сложнейших станков что нужно?
— А я… я не знаю,— пожала плечами Тамара.
— Неправда. Такая умная… Техникум на «отлично»— и не знаешь?
— Ну… Старание. Талант.
— Может быть. А еще?
— Технические знания, наверно.
— Вот-вот, в самую точку. Уйма знаний нужна. Всяких и разных. Когда-нибудь настанет время, и наладкой сложных машин будут заниматься инженеры. Но даже инженеру, чтобы он наладил станок, какой бы он сложности ни был, требуется практический навык. А я хочу быть асом в станкостроении. Налаживать станок, а не указывать, как работать. Вот и накапливаю знания.
Тамара порывисто обняла Бориса.
— Но тебе же трудно будет! Все не как у людей.
И после этого разговора жизнь покатилась по прежней своей колее, правда, к трем дням занятий Борис прибавил еще вторник. Остальные три вечера принадлежали Тамаре.
У нее была своя комната. Раньше с ней жила мать, но теперь она переехала к сыну, нянчить внука, а к Тамаре приходила по праздникам.
Часто после театра или позднего сеанса в кино Тамара тащила Бориса к себе выпить чаю, поужинать. Но странное дело, чем нежней становилась с ним Тамара, тем больше замыкался в себе Борис. Он хорошо понимал, что ведет себя недостойно,
но
ничего с собой поделать не мог. Тамара ни разу ни в чем его не упрекнула. Но Борис видел, как она страдает от егo подчас неожиданной для нее замкнутости. Бориса захлестывало чувство раскаяния, он становился особо внимательным, старался предупредить все ее желания. Тамара, настораживаясь, искала в его поступках нарочитость. И от всего этого Борис уставал до изнеможения.
Именно в это время у него особенно не ладилось с переводом. Начинался ералаш в сложносочиненных и сложноподчиненных предложениях. Они вообще становились неуправляемыми, и потому текст перевода превращался в бессмыслицу. На одну страницу приходилось затрачивать почти по неделе.
Борис заметил, что стал сильно уставать. Он как-то сказал об этом Сергею Кириллову. Без нажима и намека на отпуск, просто к слову.
И вдруг нежданно-негаданно его пригласили в завком.
— Слушай, Дроздов, есть две горящие путевки в подмосковный дом отдыха,— объявил ему заместитель председателя.— Я слышал, у тебя что-то намечается по семейной линии. Если хочешь, отправляйся хоть завтра.
— Но вторая путевка… Тот человек не наш.
— В принципе-то наш, советский? Это главное. Вот путевки. Дуй к тому человеку. Я в цехе договорюсь, можешь на меня положиться.
До окончания смены оставалось чуть больше двух часов, Борис переоделся и поехал на комбинат, к Тамаре. И у проходной столкнулся с Женей, но она не заметила Бориса — так была погружена в себя. Женя сильно изменилась, похудела, побледнела, будто отцвела — такой показалась поникшей. Был уже заметен живот. Борису стало трудно дышать, глаза заволокло туманом.
Но вот Женя прошла…
После некоторого колебания он вызвал по внутреннему
телефону Тамару. Она примчалась запыхавшаяся, раскрасневшаяся, еще издали увидела его, засияла улыбкой.
— Вот,— протянул ей путевки Борис.
— Это что? —она с недоумением повертела перед глазами две розовые бумажки.
— Путевки в дом отдыха. Горящие. На двенадцать дней.
— Господи, вот счастье-то!.. А когда ехать?
— Послезавтра или завтра.
— Сколько надо платить?
— Бесплатные.
— Вот здорово! А у меня отгулы накопились…
— Тогда завтра же и отправимся. Успеешь оформиться?
— За один час, радость моя. Отправляйся за чемоданом — и ко мне. Мама два вилка соленой капусты переслала с братом и свиную ногу. Закатим пир?
— Закатим.
Но всю дорогу до общежития, а потом и к дому Тамары он видел перед собой будто отрешенное лицо Жени.
А на третий их день в доме отдыха Тамара, уткнувшись носом в его щеку, прошептала стыдливо: